униженье без конца.
И тогда ей показалось, что не было у нее ни дома, куда возвращаться, ни настоящего имени… Она про себя подумала: «Женщина…» Что-то стирала и уносила улица. Толпой сменившихся лиц стирала. Бесшабашно и беззаветно… И ей стало легко, уж не стыдно, и не едко. Мужчины бы крикнули: «Нелька, Мюзетка, Жюльетка!», и что-то оторвало ее от вчера и от дома… Никакой отдельности, как у серых покорных камней мостовой – без прошлого, без мысли. Точно она жила постоянно на улице…
И ей показалось трогательным смотреть в чужие красивые окна, уже стемневшие и холодные… И была это уже беспредельность, как серые переливные окна уходят рядами в улицу. Беспредельность…
Ей стало не стыдно и беззаботно. В теле была тяжесть, внутри ныло, поднималось; и хотелось, чтоб сыпались унижения без конца…
Одна табачная еще не была закрыта, потому что служила и для «ночного». Только окно заставили куском картона с улицы. Висели, клубясь, густые обтерханные портьеры. В этом месте, куда заходят мужчины, оглянули Нельку с враждебным недоуменьем. Но потом, усмехнувшись, толкнули друг друга. И, покорно получив коробку, она поспешила выйти. А у мужчин были непорочно-чистые манжеты на светлых руках и почти невинные, трогательно-чистые воротнички у розовых вымытых шей.
Сверкали провалами света рестораны и закусочные. По улице уже двигался шумок подавленных смешков, визгов увлеканья. Кто-то взял ее за талью, повернул за плечо. Обсмотрели. На стенах горели ночные тайны.
И горячие взгляды к ней липли горячей болью и пригибали ее до земли.
Плеть огней хлестала темноту. Хлестала ночь. Озаряла радость без света.
«Раздавите меня, избейте меня шпорами, унизьте меня…»
……….
«Вот качается висячий фонарь где-нибудь, у чьих-то ворот, на ночной улице. Фонарь качается всю ночь. Его трогает ветер за плечо и вздыхает; и тихонько спрашивает кого-то стемневшая улица торопливыми шагами своих женщин…»
«Вот ветер тронул за плечо, – он спросил что-то и тронул за плечо. Синие бархатные глаза бога глядят в город. Бледнеют от безумства бледных огней. Бледнеют до рассвета. Кто-то в бобровой шубе на темной улице властно подсадил в сани «свою», молодцевато застегнул полость и послал вперед, в ночь».
«На панели студент тащил хихикающую проститутку».
……….
Она, стараясь не поднимать глаза выше его ног, протянула отчиму папиросы. Стараясь не видать стен. Бросилось в глаза его глянцевитое, смутное от разгоревшегося тела лицо, и нарочно на виду выложенный хлыст. Хотела не увидать также его заигрывающего, высматривающего взгляда. Но что-то пригнуло ее низко, и длинно посмотрела. Лежал хлыст с ручкой красивой кавказской чеканки. Он бил ее красивым хлыстом, таким красивым, что его хотелось взять и потрогать, и даже приложить к щеке.
И нежные плечи ее точно надломились и поникли по бокам руки.
Стены жадно смотрели, жаждали унизительного. Наслаждались. Он взял хлыст и хлестнул
