быть на этом месте.
Пустая бутылка из-под кваса перекатывалась между сиденьями, но ее никто не спешил поднимать.
Майя-апа достала из кошелька все деньги, что были у нее с собой, – около тридцати рублей (до пенсии еще неделя, в деревне хоть на огурцах и помидорах с огорода проживет как-нибудь) – и отдала их мальчику:
– На, купи себе еще такого вкусного квасу, Дима! И ничего не бойся, слышишь?!
Мальчик опустил глаза.
Когда бабушка пришла домой со станции, у нее опять начался тик на левом глазу. От него дергалась почти вся левая сторона лица и рот кривило страшной гримасой. Хорошо, хоть не в электричке началось. Майя-апа закрывала лицо рукой, но тик все равно было заметно. Она упала на кровать в белой комнате на веранде и заплакала.
Не от мира сего
Можно ли доверять себе на границе между сном и явью? Можно ли всерьез воспринимать то, что видишь в полусне? Для меня в шесть лет это не было вопросом веры. Но и думать не думалось. Когда-то все казалось таким простым. Я чувствую – значит, существую.
Кошмар приснился, конечно же, где-то между первым и вторым часом ночи, когда все возможные чудовища выползают из всех возможных щелей, а разум становится удивительно тонок и проницаем. Обычно детей это касается в первую очередь. И успокоить их может, наверное, только сочувствующий взрослый. Поэтому и я всегда в случае ночного кошмара шлепала босиком в спальню родителей. Вдруг помогут. Правда, в итоге все равно оставалась одна. Отец на смене, мама смотрит индийский многосерийный фильм. Приглушенные звуки долетают в полутьму и не успокаивают совсем. На смежной с кроватью стене висит картинка. На ней темноволосая женщина в красном. Картинка бугрится и вздувается под действием сквозняка. Еще чуть-чуть, и женщина повернется. Еще немного, и вылезет наружу. И что тогда со мной сделает? Что? Закрываю глаза, не смотрю в тот угол, но не могу уснуть. Красное платье колышется, прическа вспыхивает пламенем, глаза женщины становятся все насмешливей. Страшно до невозможности пошевелиться и закричать. В конце концов начинает казаться, что сплю.
Смотрю на дверь балкона, по бокам которой свисают связки лука в капроновых чулках. Не люблю эти связки. Они некрасивые. Все это гадкое: мамины красные лаковые сапоги, что стоят рядом со шкафом, не убранные с вечера, советское трюмо на три зеркала, грубое, с отлипающей по краям кромкой, мамины духи со змеями на флаконе, лук в чулках и папины картинки. Гадкое, неправильное, некрасивое, вызывающее нестерпимое желание убрать, порвать, выбросить или самой убежать и выброситься. Мне физически плохо от этих вещей. Не могу встать с кровати, но представляю в полусне-полубреду, как встаю, крадусь к двери, подальше от картинки с красной женщиной, и подсматриваю в щелочку – в телевизоре мелькают сценки из индийского фильма (на этот раз раджа добрый или злой?) и звучит громкая музыка, и мама сидит спиной ко мне в кресле. Это значило бы, что все хорошо, что меня есть кому защитить. Но лежу в кровати, и все еще кажется, что в кромешной темноте тьма сгущается, образует комочки, из которых возникают сны. Ко мне
