снадобье сварить. И только когда уже в обморок грохнулась, женщины догадались, что с ней. В это время в таборе сильных знахарок не было – у Пелагеи, Зары, да и у других пожилых цыганок в уезде уже обширная клиентура появилась. Кому поворожить, кого полечить; с одними Пелагея разговаривает, с другими – Зара, третьим Валя и Рада гадают, четвертые очереди своей ждут. В город за Пелагеей послали, но пока она ещё доберётся, с Жужей может совсем худо быть. Лоло не посмел уговаривать Таню приехать в табор, лишь попросил:
– Ты ж на неё проклятье наложила, так сними, а? Мы понимаем, что она сама виновата, не надо было тётю Настю оскорблять. Так уже поплатилась. Выкидыш случился, а больше не делай ничего, пусть она поправится, ладно?
– Какое проклятье? – возмутилась Таня. – Вот ещё! Не накладывала я ничего на Жужу, если что и получилось, то само собой, я даже не знаю, как…
Бабушка поддержала:
– Так оно и есть. Не могла Таня проклятье наложить, никто её этому не учил. А если от оскорбления, в гневе и сумела что сделать, так и сама не знает – не ведает, как это вышло, и что вышло. Была обида сильная нанесена, вот и ответ сильный…
А Тане посоветовала:
– Ты поезжай-ка в табор-то, милая, поезжай. Пожалей несчастную, прости. Да и сама прощенья у ней попроси – тоже ведь виновата. Если нечаянно в гневе получилось худое сделать, так теперь, ежели пожалеешь, может, получится и вылечить.
Лоло обрадовало такое решение, но Прасковья Евдокимовна охладила его пыл:
– Погоди от радости-то прыгать. И другим цыганам передай, чтобы на чудо-то не шибко надеялись. Была бы наша знахарка большой да разумной, было бы просто в обратную сторону дело повернуть. А коль она и сама не знает, чего наворотила, то сумеет ли угадать, что делать теперь, неведомо. Пусть Господу Богу молятся усерднее.
И Таня поехала. Мальчишки, как всегда, сопровождали. На этот раз было не до веселья. Таня вспоминала всё, что слышала о женских немочах. В принципе-то, выкидыш при малом сроке не столь и опасен, у многих женщин бывает, и ничего. Опытные цыганки и сами знают, что делать, и гораздо лучше её. И зачем там нужна Таня? Однако, войдя в палатку, где полулежала бледная Жужа, поняла, что всё обстоит хуже, чем она предполагала. Недаром здесь сидели встревоженные женщины, среди них Дуня – мать Лоло, и Стеша – мать Баро.
– Позлорадствовать приехала? – спросила больная.
– Не ругайся, Жужа. – торопливо заговорила Стеша. – Таня, милая, сними ты с неё проклятье, не дай умереть. Прости её.
– Простила уже. И ты меня, Жужа, прости. Прости, пожалуйста, погорячились мы с тобой обе. Только знай – никакого проклятья от меня не было, это ты своё собственное проклятье проглотила – то, что на меня направляла…
– Что ж прощенья-то просишь, как перед смертью моей? Не умру я, рано радуешься. – Жужа была слаба, держалась лишь благодаря своему несокрушимому упрямству.
А в палатке пахло кровохлебкой. Запах был еле заметен, но Таня почуяла его (не раз ведь порезы разные у мальчишек заживляла) и ужаснулась:
