по-доброму принимали маленькую дворяночку, как, к сожалению, и её тётю. Это ведь уездное общество считало, что Анастасия опозорила себя и весь род, а цыгане, наоборот, её дворянство ни в грош не ставили, были убеждены, что Кхамоло себя унизил браком с женщиной чужой крови. И что им до её дворянства? Да будь она хоть королевских кровей, отношение цыган не изменилось бы. Лишь со временем, видя успехи племянницы в ворожбе – что считали исконно цыганским даром – признали, что Настя в таборе неслучайно появилась. И после уже не хотели признавать, что в Тане, и, стало быть – в Насте, нет цыганской крови, говорили: «Не может такого быть, чтобы прирождённая колдунья-шувари родилась среди другого народа».
Но уважение цыган пришло не сразу, его пришлось завоевывать. Девять лет Тане было, когда она в таборе нешуточный скандал устроила. Не могла не устроить, потому что в тот раз молодая цыганка тётушку крепко обидела. Как бывало в других местах, Таня не знала, а на этом лугу, их, целищевском, у тёти всегда было привилегированное место, они с Кхамоло разбивали свой шатер на лучшем месте, рядом с березками, чтобы и ветер их не касался, и чтобы, откинув полог, можно было на солнце и на реку любоваться. А в тот раз, по весне, когда тетушка с детьми переехала в табор, на её любимой полянке разбивал шатёр Баро. Кхамоло не стал спорить – это была прихоть беременной жены Баро. В цыганском обществе, конечно, жёсткий патриархат, власть мужчин, однако желания беременной исполняются неукоснительно, это – закон. Кхамоло ставил палатку в центре табора, рядом с отцовской, что ему самому казалось неплохой заменой.
К тому времени, когда Таня с братьями Лапиными приехали, Анастасия Павловна не пришла ещё в себя от унижения и раздумывала, не покинуть ли табор вообще. Кало и Сеня были в растерянности, не знали, что лучше, но и они были обижены. Тётя ничего не объяснила, но Таня сразу же ощутила, что та испытывает, и это её возмутило. Как это – на целищевском лугу тётя, дочь владельца, не смеет выбирать лучшее для себя место? И она, сжимая хлыстик в руке, по-хозяйски направилась к березам, мальчишки – следом. Не здороваясь, резко спросила:
– Барко, кто тебе позволил здесь шатёр свой ставить? Не знаешь, что ль, что это место моей тёти?
– А, Таня, ты? – приветливо и немного смущенно отозвался молодой цыган. – Жужа захотела. Ей сейчас на солнце вредно бывать, вот мы и выбрали место в тени.
Из-за повозки выплыла и сама Жужа – красивая, яркая цыганочка, но слишком уж самодовольная. Бросился в глаза её большой живот – о беременности Жужи Тане не успели сказать. Впрочем, на самом-то деле живот её пока не был столь большим, как та выставляла. Девочка (всё ж она была хоть и маленькой, но – женского племени) дога далась, что цыганка завязала на животе несколько узлов, спрятала под верхней юбкой, а теперь выпячивает, красуется. Однако то, что Жужа в положении, было бесспорно, и это меняло дело. В том, чтоб уступить место беременной, нет ничего унизительного. Вопрос лишь, как уступить? Одно дело, если Баро попросил, иль, если тётя сама ему предложила.
