неё. Пробыв в горячей воде пару часов, лиственничные брусья становились гибкими и податливыми. Из них на специальных упорах гнули каркас, а согнув, стягивали верёвками и укладывали для просушки. Когда брус высыхал, он сохранял установленный изгиб навечно.
Работалось дружно, с настроением. И как-то так выходило, что любое дело, любая заготовка получались с первого раза. Казаки были отменными плотниками и управлялись топором не хуже, чем шашкой. Доски в борта ложились одна к одной, словно влитые. Когда струг подсох, его просмолили: дно сплошь, а борта по стыкам. На края бортов приладили упоры для весел-гребей и установили мачту. Квадратный парус приготовили, но решили пока не ставить – на речке в нём нужды не будет.
Команда состояла из восьми человек: штабс-капитан Тиньков, есаул Суворов, ротмистр Пастухов, мичман Темный, поручик Орлов, юнкер Хлебников и два унтер-офицера – близнецы Овечкины.
Отплыли в Вознесение, что на сороковой день после Пасхи. Большая вода понесла их встречь солнцу с такой скоростью, что экипажу оставалось только, налегая на греби и кормовое весло, огибать лобастые камни, торчащие из покрытой упругими завитками водоворотов реки.
Пришедшие проводить товарищей казаки и Лосев с женой едва успели прощально махнуть, как струг с новоиспеченными матросами и мичманом, гордо восседавшим на корме в полинялой фуражке с золотым крабом на околыше, скрылся за поворотом.
– Ой, страх какой! – с дрожью в голосе прошептала Соня, и крепко прижалась к мужу. – Что-то будет… Чем вызвала некоторое замешательство у того. Еще бы! Было с чего – она всегда отличалась спокойствием и невозмутимостью. Казалось, не существовало такого события, которое могло бы взволновать ее, а тут вдруг столько эмоций.
Поначалу Лосев, уставший от неустроенности быта, относился к ней как к домработнице – в его сердце всё-таки теплилась надежда на воссоединение с семьей, оставленной во Владивостоке. Однако молодая якутка так бескорыстно служила ему, предугадывая любое его желания, что он не заметил, как она стала для него дорогим и любимым человеком.
* * *
К вечеру прошли более шестидесяти верст – прибрежные виды менялись с калейдоскопической быстротой. Мелькали каменные утесы, крутобокие горы, склоненные к воде деревья. Возбужденные удачным началом сплава, офицеры то и дело нахваливали мичмана за хорошую идею. Пешком, пусть даже на лошадках, они в лучшем случае прошли бы не более тридцати верст, да еще умаялись бы в усмерть. А тут благодать – река сама несет.
На следующий день после полудня послышался подозрительный гул. Мичман Тёмный встревожился: он догадался, что это может означать. Отдав команду грести к берегу, сам влез на рею мачты. С нее попытался разглядеть, далеко ли пороги, но лесистый утёс закрывал обзор. Скорость течения нарастала, и гребцы, хотя и прилагали все силы, никак не могли сойти со стремнины. За утесом русло выпрямилось, и река, словно стрела, выпущенная из туго натянутого лука, устремилась туда, где поток, обрываясь, исчезал в клубах водяной пыли.
Под
