говорит, – в смысле одиноким людям.
«Баран!»
Но я как-то моментом понял, что бить этого межеумка бесполезно. Смирился, что ли. И двинул искать Голика. Вдруг он согласится поменяться?!
Но Голик не согласился. Удивился – это да.
– Ты обнаглел? – такой. – Мы с Димоном уже вовсю ладим. Захотел чего!
– Так а чего? – я сразу весь закипел. – Ты хоть видел, кого мне дали?
– Ну видел, – Голик равнодушно пожал плечами, – Ты же с Серафимовной ладишь? Вот! Так и с этой поладишь. Делов-то.
– Ты это… знаешь, – я тряханул перед ним кулаком. – Не выводи меня!
– Вон Палыча тоже мадамой наградили, – прыснул Голик.
– Ну? – я недоверчиво покрутил головой.
– Ага, – Голик мотнул своей, но как-то без сочувствия. – Говорят, мужского пола на всех не хватило.
Я все еще не сдавался.
– А у Казбека кто?
Казбек – это тоже наш. Из соседней комнаты.
Голенький весь раззевался. Напоказ или так, я не понял. Но он явно от меня устал.
– Да перец какой-то. Но ты это – не обольщайся. То ж Казбек. Знатная жмотяра.
– А ты не жмотяра, да? – я обиженно сморщился.
– Бери, Петрович, что дают! – заржал Голик. – Авось поладите.
– Иди ты знаешь куда! – я слабо отмахнулся и пошел.
Сам не знаю куда.
Пришел к воде. Она здесь повсюду, куда ни ступи. Но я всегда в одно место хожу, где Левый берег хорошо виден. Стану и смотрю. А Центр, я спиной чувствую, на меня смотрит.
Ерунда, конечно. Что этой глыбе может быть интересно в человеке? Да еще и таком – маленьком. Этому месту все равно, кто ты и откуда пришел. Уж я-то знаю.
Центр – мы там живем. Не дом, нет. Пристанище. Так Казбек говорит. Он тоже дурной, но иногда вот соображает.
Ну хорошее же слово! Именно что про нас. В нем и горькота чувствуется, и много чего такого… Отчего сердце сжимается! Запах хлеба еще. А там, где есть хлеб, уже не страшно. Даже когда про страшное думаешь.
Я особо не думаю. Вот только когда к воде прихожу. Тут все такое – правдивое. Когда стоишь лицом к небу и вроде как бежать некуда. Ты у этого неба как на ладони весь. Чувства, мысли. Не соврешь.
Так-то мы всегда врем. Люди вообще плохо устроены – что тот пылесос. Даже если японский, все равно со временем ломается. Но здесь, где небо в лицо дышит, все иначе чувствуется. Когда смотришь в него и себя видишь. Как в зеркале. Все свои свищи, трещины, ржавчину. Стоишь и думаешь: ну и что? Ну свищи, ну ржавчина. Японцы тоже люди. Все ошибаются!
И вроде как примиряешься. Небо – оно любого примет. Так ветер всегда говорит и по ушам гладит.
Я однажды Голику то же сказал. А он заплакал. Поверил, значит.
Голик из нас – самый дурной.
ТАИСИЯ ПАВЛОВНА
Я с ним жить не буду. Не хватало еще!
Натаниэль Карье… Карэнович! Все время на словах спотыкаюсь. В общем, он сказал, что так надо. Это как игра. Эксперимент.
