всём, обо всём я плакал. О жизни своей, о потерях, детских и взрослых. И о любви, которой, как я понял вдруг, никогда у меня не было…
Леночка
В начале октября мы переехали на новую квартиру.
Нам давно хотелось найти себе что-то побольше, чтобы не сидеть бесконечно нос к носу, и вот наконец получилось. Правда, жили мы теперь довольно далеко, за мостом, но тут уж ничего не поделаешь.
Дом наш стоял в самом конце длинной улицы. По ней не ходили автобусы, и чтобы добраться до ближайшей остановки, нужно было идти пешком минут десять. Ну, да мне это даже нравилось: можно спокойно пройтись и подумать.
Места эти были мне знакомы – город-то небольшой. Раньше, на моей ещё памяти, здесь была окраина. Вон там, за дорогой, когда-то стояла церковь, почти разрушенная, без колокольни, рядом было разорённое кладбище, а дальше начиналось поле, и за ним – жидкий лесок. Мы с мальчишками приезжали сюда иногда. Не зачем-нибудь, а так, просто: бродили, плиты могильные разглядывали.
С той поры я там не бывал, да и не вспоминал, признаться, ни разу. А вот как переехали, всё сразу перед глазами встало, и я пошел посмотреть, осталось ли ещё что-то от церкви с кладбищем. Оказалось, ничего прежнего здесь больше нет, ни следа, ни памяти. Всё пространство за дорогой, всё огромное поле, вплоть до лесочка, бестолково было застроено кирпичными домами, красивыми и не очень, скромными, помпезными, вычурными, изящными… Я ещё подумал: а ведь, поди, не знают люди, что на могилах строились…
На новом месте человек поначалу растерян. Только что был устоявшийся быт, образ жизни привычный, а теперь ничего этого нет, и всё, до каждой мелочи, надо устраивать заново. Но мы потихоньку обживались, знакомились. У нас внизу, на первом этаже, жили дед с бабкой, чудные. Оба они попивали, особенно бабка, да она ещё и шумная была. Но люди они были беззлобные.
Дед с электричеством управлялся, картину мог повесить, так что я часто звал его на помощь. А он шёл охотно, и я сразу понял, что не ради денег. Он вообще тут всем помогал, кто просил. Нравилось деду: прийти, сделать чего-нибудь, а потом посидеть с хозяином, покурить на кухне. Человек он был молчаливый, не собеседник, но мне и это пришлось по душе: скверно мне было в ту пору, очень скверно. И почему – не знаю. Я бы не смог назвать какую-то одну, понятную мне самому причину. Не станешь ведь жаловаться на одиночество, в сорок-то лет. Одиночество – это птица, которая не улетает в теплые края. Она всегда с тобой, с этим уж смириться надо.
От бабки тоже была польза: она мне ближайший магазин показала. Оказывается, всего-то и надо – выйти из подъезда, пройти по улице метров сто и свернуть налево, прямо во двор. Там, посередине, стояло какое-то странное одноэтажное здание, без окон, так что по внешнему его виду никак нельзя было определить, что это такое – ни вывески, ни таблички. А это был магазин, хотя и самый заурядный: хлеб, сахар, консервы, водка. Вина приличного тут не держали, и сыр рокфор не водился. Одно достоинство, что рядом с домом: путь туда и обратно занимал у меня десять минут – я замечал. Я сначала подумал, что
