ее.
– Убивать я его, может, и не стану, по крайней мере сегодня. Но я хотел бы его увидеть, а может, проследить за ним до берлоги. Холодает, он наверняка выбрал место для зимовки, пусть и не проводит там все дни. Нам известно, что зверь большой; не так уж много мест, где он может перезимовать. Но я хочу понять, насколько он большой. Дичь он всю здесь поел, это ясно как божий день.
– Да, – ответила Мэтти и добавила: – Пожалуйста, будь осторожен.
Ведь это должны говорить жены мужьям, когда те отправляются в лес, где их может поджидать опасность? Хотя она по-прежнему не понимала, что должна чувствовать, если с Уильямом произойдет что-то плохое.
Она отчасти желала этого (ты же знаешь, что это грех – желать своему мужу плохого), но в то же время беспокоилась, что случится с ней, если он умрет. Муж так много скрывал от нее, что она сомневалась, сможет ли выжить без него.
– Ты пойдешь со мной, – вдруг сказал он.
– Я? Но зачем?
Мэтти думала, муж велит ей остаться в хижине и заняться обычными домашними делами. Так было всегда, когда он уходил охотиться.
Уильям пристально на нее посмотрел, словно пытаясь решить, отвечать ли ей. Наконец он произнес:
– Мне не помешает лишняя пара глаз, а кроме тебя, у меня никого нет. Был бы сын…
Он многозначительно помолчал. Мэтти зарделась от стыда, как полагалось, и ощутила под сердцем знакомую дыру. Горе подкралось незаметно и стиснуло ей грудь.
Она пыталась выполнить супружеский долг, но не могла выносить ребенка до полного срока. Дважды ребенок вытек с кровью; после второго раза Уильям страшно ее избил, пылая от ярости и обвиняя ее в том, что она прибегла к ведьмовству, чтобы избавиться от детей. После этого левая рука у нее так толком и не зажила. Она ныла в холода, а когда Мэтти вытягивала руки, то видела узловатую шишку на левом предплечье, где кость срослась криво.
Третий ребенок родился раньше срока, так рано, что, когда выскользнул из ее чрева, там толком и ребенка-то не было. Мэтти покачала его, хотя он не плакал и тельце его похолодело прежде, чем она успела дать ему имя. Тогда она впервые видела слезы Уильяма.
– Прости, – сказала Мэтти, поскольку знала, что всему виной ее ущербное тело, и к тому же, когда она извинялась, у мужа всегда улучшалось настроение.
Даже если бы наш сын выжил, он был бы еще маленьким и не смог бы пойти с тобой на охоту. Он был бы таким маленьким, что не дотянулся бы до завязок моего фартука, и что бы ты тогда стал делать, Уильям? Не было бы у тебя лишней пары глаз, потому что мне пришлось бы сидеть дома с ребенком.
Мэтти встала и быстро убрала со стола, потому что негоже было дерзить мужу даже мысленно; он как-то угадывал, когда дерзость, которую он пытался в ней искоренить, вновь давала о себе знать. Он видел это по глазам.
– Заканчивай с посудой после завтрака и надевай брюки, – скомандовал Уильям. – В юбке бегать неудобно, да и шуршит она.
У Мэтти имелись только одни брюки, и носила она их редко: муж считал их
