подвигаясь ко мне ближе.
– Три года, сударыня.
– Велики ли ваши успехи?
– Весьма ограниченны; по прилежностью и терпением я надеюсь достигнуть желаемой цели.
– Похвально, сударь! Весьма похвально: труд, надежда и терпение, всегда производит обильные плоды, венчают художника. Вот и видно живописца – дайте руку… Вся в краске, – она с улыбкой пожала мои пальцы столь нежно, что я чуть не закричал и не проговорился, что с роду не брал в руки кисти, кроме карандаша, и то один раз в неделю.
– Как вас зовут, миленький Рафаэль? – И в ожидании ответа, тяжелую свою руку она положила мне на плечо; как пудовая гиря, заставила меня приклониться к ней.
Скрывая своё настоящее имя, я назвался приобретенным в училище прозвищем Антоний.
– Антоний! Прекрасное имя! Я всегда находила в нем прелесть. Это, конечно, было предчувствие, что один плутишка станет называться Антонием. Но ты потупляешь глаза? Чему это приписать?
Я молчал.
– Скажи мне, Антоний, откровенно. Ты молод, прекрасен, – неужели ты ещё не любил?
– Нет, сударыня, – отвечал я с видом невинности.
– Но ты рисуешь картины, выражаешь страсти, видишь мужчин и женщин…
– Я только списываю копии и не думаю о точном расположении сюжета.
– А если тебя встретит оригинал? Если женщина смотрит на тебя страстно, ищет в глазах твоих взаимности, жмёт твои руки и скажет тебе: «Милый Антоний! Я люблю тебя…», – что сделаешь ты в таком случае?
– Не знаю, сударыня; однако я готов сделать всё, что ей угодно…
– Как мне приятны эти слова! Послушай, Антоний! Обхождение моё может показаться странным и свободным; но если ты узнаешь меня короче, то не станешь удивляться и осуждать, а согласишься, что человек при всём усилии рано или поздно покорится страсти, страсти, которой никто победить и избежать не может. Теперь выслушай меня.
– Родители мои родом из Франции переселились в Россию, где и основали жизнь свою; по воле их, я вступила в брак почти ребёнком за богатого итальянца и в самом цвете лет стала вдовою, любя страстно моего супруга. Я решилась дни свои посвятить Богу в закончить жизнь в монастыре; родители удерживали меня, старались уговорить ко второму браку; в угодность им, я дала слово не входить в обитель, с тем чтоб и они не принуждали сердечных чувств моих и предоставили это времени. Оплакивая невозвратную потерю, я привыкла к уединению, хотя с богатством, оставленным мужем, имела возможность жить открыто. Напрасно подруги юности старались переменить мои склонности, внушать мне другие мысли, представить удовольствия света в блестящем виде – я осталась непреклонною, удалилась от общества, а с ним и от искателей руки моей; я презрела рассеяние, шумный мир, искала духовной пищи; добрые пастыри составили мою беседу; к ним присовокупилось нисколько мирских ученых людей, известных скромностью поведения и чистотой нравов.
– Женщины модного света не входили
