злонамеренности хозяев и поскольку снисходительность некоторых господ, закрывавших глаза на подобные проступки, делала тем более горькой судьбу обвиненных, осужденных и повешенных слуг. Казнь слуг часто вызывала протесты[99]. В 1761 г. в Париже произошел небольшой бунт в защиту одной служанки, укравшей кусок материи у хозяина. Несмотря на признание ею своей вины, возвращение украденного и мольбы о помиловании, хозяин не захотел отозвать жалобу. В день казни окрестные жители помешали повешению, ворвались в лавку торговца и разграбили ее. В конце концов служанку помиловали. Но одну женщину, пытавшуюся уколоть иголкой злого хозяина, приговорили к трем годам каторги[100].
Вспоминают знаменитые судебные процессы XVIII века, в которые вмешалось просвещенное мнение философов и ряда магистратов: дела Каласа, Сирвена, шевалье де Ла Барра[101]. Но меньше говорят о народных волнениях, связанных с каратель ной практикой. Правда, они редко выплескивались за границы отдельного города или даже квартала. И все же они имели важное значение. Иногда эти движения, зародившись в низах общества, распространялись и привлекали внимание высокопоставленных особ, которые, откликаясь на них, придавали им новое звучание (незадолго до Революции дело Катрин Эспинас, незаслуженно обвиненной в убийстве отца в 1785 г., или дело трех колесованных из Шомона, ради которых Дюпати написал в 1786 г. свой знаменитый труд; или дело Мари-Франсуаз Сальмон, приговоренной в 1782 г. Руанским парламентом за отравление к сожжению на костре, но еще не казненной в 1786 г.). Обычно же эти волнения поддерживали постоянное беспокойство вокруг уголовного правосудия и его проявлений, призванных быть образцовыми. Сколько раз оказывались необходимыми для обеспечения порядка вокруг эшафотов меры, «неприятные для народа», и предосторожности, «унизительные для властей»?[102] Было очевидно, что великое зрелище казней рискует быть опрокинуто теми, кому оно предназначалось. Ужас, внушаемый публичной казнью, действительно разжигал очаги противозаконности: в дни казней работа прекращалась, кабаки наполнялись, власти терпели оскорбления, на палача, жандармов и солдат сыпались ругательства и камни; делались попытки захватить осужденного, чтобы спасти его или убить наверняка; завязывались драки, и для воров не было лучших жертв, чем зеваки, толпившиеся вокруг эшафота[103]. Но главное – и именно поэтому перечисленные неудобства несли в себе политическую опасность – народ нигде не чувствовал себя более близким к наказуемым, чем в этих ритуалах, призванных показать гнусность преступления и непобедимость власти; подобно осужденным, народ никогда не ощущал столь остро угрозы законного насилия, чинимого без порядка и меры. Солидарность значительного слоя населения с теми, кого мы назвали бы мелкими правонарушителями, – бродягами, псевдонищими и бедняками, карманниками, скупщиками и продавцами краденого – выражалась постоянно: об этом свидетельствуют оттеснения
О недовольстве, вызываемом такого рода приговорами, см.: S. P. Hardy, Mes loisirs, t. I, p. 319, 367; t. III, p. 227–228; t. IV, p. 180.
По кн.: R. Anchel, Crimes et châtiments au XVIIIe siècle, 1937, p. 226.
Жан Калас (1698–1762) – тулузский торговец-кальвинист. Скрыл факт самоубийства своего старшего сына и был обвинен в убийстве сына с целью предотвращения его перехода в католичество, приговорен к колесованию и казнен. Его родные с помощью Вольтера и де Бомона доказали факт судебной ошибки и добились реабилитации (1765). Дело Каласа стало примером нетерпимости католиков и преследования протестантов. Пьер-Поль Сирвен (1709–1777) – франц. протестант. Был обвинен в убийстве одной из своих дочерей, которая в действительности покончила жизнь самоубийством (1762). Бежал в Швейцарию. Был заочно приговорен к смерти, но в результате усилий Вольтера реабилитирован Тулузским парламентом (1771). Шевалье де Ла Барр (Жан-Франсуа Лефевр, 1747–1766) – франц. дворянин. Был обвинен в том, что не снял шляпу перед церковной процессией и искалечил распятие, приговорен Аббевильским трибуналом к отсечению ладони, вырыванию языка и сожжению заживо. Апеллировал к парижскому парламенту, который заменил предыдущий приговор на отрубание головы и последующее сожжение. Несмотря на требования Вольтера, дело не было пересмотрено. Был реабилитирован лишь в 1793 г. Конвентом. В XIX в. воспринимался как жертва деспотического всемогущества Церкви.
Marquis d’Argenson, Journal et Mémoires, t. VI, p. 241.
Арди сообщает о нескольких таких случаях, например о крупной краже в том самом доме, где обосновался лейтенант по уголовным делам, участвовавший в проведении казни (см. S. P. Hardy, Mes loisirs, t. IV, p. 56).
