в столице не было воскресных матчей, по совету Алёны выбирался на электричке в близлежащие города. И как-то с самого начала решил не ограничивать себя лишь просмотром достопримечательностей и интересных мест; посещение районного историко-краеведческого музея (на радость тётушке) было обязательной частью путешествия. После нескольких поездок я купил в книжном магазине карту Беларуси, повесил над диваном и стал отмечать на ней посещённые города. С того времени я уже не мог остановиться, все больше предпочитая путешествия футболу. Неделя за неделей, мало-помалу я обрастал знаниями о Беларуси, мой холодильник – магнитиками, а память смартфона – сотнями красочных фотографий городов.
На летних каникулах меня ожидало счастливое открытие, помогшее полностью сформировать интересы – на одном спортивном ресурсе я прочитал о недавно зародившемся увлечении, объединявшем в себе две мои страсти – путешествия и футбол, – которое набирало в стране популярность и называлось граундхоппингом. Суть хобби заключалось в посещении футбольных матчей в разных городах. Такой вид туризма сразу пришёлся мне по душе, ведь он ничем не отличался от традиционного, разве что, помимо музеев и магнитиков, коллекционная копилочка стала пополняться ещё и стадионами, зато футбол вживую я мог видеть каждые выходные. Жалеть приходилось только о том, что раньше не узнал о граундхоппинге.
На третий курс я заходил с уже устоявшимися привычками и далеко идущими планами, но внезапное знакомство с Шуркой нарушило такое приятное течение жизни.
Глава 5
Две тысячи двадцатый. Две двадцатки. Мне немного за двадцать – прекрасная пора с непоколебимой уверенностью в лучшее, с неиссякаемой энергией, способной растопить январский снег, которым так неожиданно обделила страну скупая зима. К этому времени наши с Сашей отношения достигли той стадии, когда во вранье и притворстве не было никакой необходимости. Лучшая версия себя была классически показана в самом начале конфетно-букетного периода, правда, без единой конфетки и, уж тем более, букета даже самых дешёвых цветов, и безвозвратно утрачена, как девичья невинность, ещё до того, как отцвели последние бархатцы. Честность, которой она поначалу так восхищалась, – пожалуй, единственное, что я мог предложить Саше, вот только было ли это добродетелью. Тогда ещё Шурка не желала вдаваться в столь высокие материи, поэтому принимала меня таким, каков я был. Мне же в свою очередь ничего не стоило принимать её как должное – с квартирой, машиной и большими деньгами. И пусть я был по-студенчески беден, но к благополучию Саши относился с осторожностью и не позволял, чтобы финансы, поющие жестокие романсы, заставляли и меня петь льстивые серенады под окном мецената. Шурку умилял мой образ церковной мыши, но ещё больше умиляло моё равнодушие к её достатку. Только значительно позже она узнала о моём отце и его нулях на банковских счетах ближайших родственников, на которые я и близко не желал претендовать.
