на конейИ айда за сла-а-вой.
Вошли в избу. Тимофей заулыбался, увидев графины с медовухой, блаженно расправил усы, подмигнув Даниле: мол, гуляем! Данила продолжал хмуриться, прятал глаза.
– Разбирай табуретки, – командовал Гаврила Матвеевич, разливая по стаканам медовуху. Всем троим налил из помеченного графина. Пусть так будет, по первой без хитростей, решил он, потому что выпить предстояло за такое, когда нельзя лукавить. Поднял стакан и сам поднялся, нахмурясь.
– Выпьем за товарищей наших, потерянных на жизненном пути… Сколько их было, а нет уже… Так вспомянем их и себе зарок дадим – чтоб оставшимся крепче держаться друг дружки, не расслаблять дружбу пустяками.
Тимофей с почтением прослушал тост, на минутку задумался, поминая друзей, и выпил медовуху неторопливыми большими глотками; с недоумением почмокал губами, поглядывая в стакан.
Данила с тостом согласился и кивнув каким-то своим тяжёлым мыслям, словно бы отодвинул их на потом. Содержимое стакана махом слил в широко раскрытый рот.
Гаврила Матвеевич тоже выпил, хмыкнул, удивляясь, что не медовуха получилась – динамит, и тут же вновь наполнил стаканы Данилы и Тимофея.
– Матвеич, погодил бы, – заметил Данила.
– Пусть душа радуется, живот ликует, – отшутился дед. Пользуясь заминкой, себе налил из другого графина, чтоб не свалиться раньше поры. – Помнишь, как Телячкин пил из второго взвода?
– Не – ет…
– Да тот, которому беляки кишки распустили… Вспороли брюшину, вывалили ему в фуражку и отпустили. Мол, всё равно подохнет, а заодно краснопузых попугает. Так и принёс их в фуражке…
– Это я помню. Пил-то как?..
– Говорил, бывало: пить надо так, чтобы душа играла, а не дурь. Славный мужик был. Дай Бог ему вечное блаженство на том свете за принятые муки на этом.
Выпили за Телячкина… И принялись вспоминать других товарищей по гражданской; бередили душу разговорами о том горячем, трудном и суматошном времени, оказавшемся самым дорогим и памятным. Что ни вспомнишь – вот оно, встаёт перед
глазами, как было, и тут же уплывает, уходит, оставляя щемящую грусть по невозвратному.
Суженый, ряженый приди ко мне ужинать…
Сашка переоделся в офицерскую форму с двумя кубиками в малиновых петлицах, перетянулся широким ремнём с портупеей и встал посреди комнаты, задумавшись, как ему выбраться отсюда, не попав на глаза Зацепину.
На кухне звонко гомонила Василиса, хохотала и, словно подыгрывая себе, бряцала посудой; ей вторила мать, а меж их несмолкаемых голосов умещался ещё тоненький голосок племянницы. Их шумная возня, да и вся эта весёлая суматоха, начавшаяся в доме с утра, празднично накрываемый стол, где уже обозначился порядок расставленных тарелок и стаканчиков, разложенных вилок – всё это вызывало у Сашки возбуждающее волнение, которое кружило голову, толкало куда-то мчаться,
