сторон, отняв сразу и волю, и силы, и желания. Не хотелось двигаться, дышать не хотелось.
За перегородкой продолжался разговор. Тимофей часто сплёвывал кровь; Гаврила Матвеевич тяжело дышал, как после трудной работы:
– За деда Селивана… прадеда твоего… врезать бы тебе. Да за прапрадеда Акима, суворовского солдата… За весь род наш крестьянский.
– Будет, батя. На весь поминальник морды не хватит.
– Обидел ты меня, сынок. Черной обидой обидел… Не было и ввек не будет у нас таких, как ты подумал на отца своего.
– Прости, батя. Озверели в окопах, а тут говорят: факт. Платок ей привёз цветной, монисто, чулки шелковые – одаривает, как полюбовницу.
Галинка поджала ноги в чулках, потянула с головы платок и дёрнула нитку монисто – шелковый шнурок больно врезался в шею. Подарки эти привёз свёкор месяца три назад, бросил скомканными на стол и сказал, что купил к случаю, а случай тот не вышел, и велел ей забрать их, чтоб было в чём мужа встречать. Подружкам только и показала. Так позавидовал кто-то.
– Анютка Дунайкина?., – спросил Гаврила Матвеевич со смешком и, не дождавшись ответа Тимофея, стал рассказывать. – Она! Жениться хотел… Думал, баба молодая, а женихов после войны, сам понимаешь, не выбирать. Сговорились вроде, поладили. Под ночь приехал с подарками, торк в дверь – не пускает. Туда-сюда… За избой пролётка стоит приказчика с Драбагана и жеребчик гнедой, распряженный. Эх, и взъярился!.. Хвост отрезал у жеребца, пролётку в речку сбросил, чтоб не ездил купец к нашим бабам. Ну, а подарки Галинке впору пришлись. Обносилась молодка-то, выросла из старого. Ситчика ей выменял на подсвинка, чтоб было в чем мужа встречать. А ты и порадовал её кулаком.
– Что теперь делать, батя? Не простит как, а?..
Галинка слушала, прикрыв глаза, замирая от сладостной расслабленности; слёзы сбегали к подбородку и падали на руку, державшую монисто. Приблизилась Зорька, лизнула лицо и ещё полезла шершавым языком слизывать слёзы со щёк – нашла солёненькое. Будет тебе, увернулась и обняла теплую и ласковую коровью морду.
– Да-а… – сожалеючи протянул с выдохом Гаврила Матвеевич. – Раскинул ей печаль по плечам, пустил сухоту по животу. Поладишь, конечно; муж с женой бранится, да под бок к ней ложится. А я тебе вот что скажу: не обижай жену. Знаю, бьют мужики баб. А ты не бей. Ты другом жене стань, товарищем первейшим. Да радость у неё исторгни, чтоб цвела она радугой в твоём доме, жар-птицей порхала бы по двору. Эх, Тимоха, не нужен и клад, когда с милой лад. А лад этот своими руками налаживать надобно.
– Люблю её, батя… Уж так люблю: в постели за руку держу, а спать не могу – потерять боюсь.
Светло улыбаясь сквозь слёзы, Галинка осторожно ушла из коровника.
Ополоснула лицо и опять заплакала от ликующего, толчками бьющего откуда-то изнутри ощущения радости. Подбежала к зеркалу – какая
