согласилась девочка, и послушно соскочила с кресла, собираясь идти вслед за сестрой, – только, дядя, я вкусные шоколадки люблю, с орехами… Принесешь?
– Принесу, – вымученно улыбнулся Сашка, – только ты врачу не забудь сказать за животик. Хорошо? … не забудь! – крикнул вдогонку, а девочка еще раз обернулась, кивая и широко, но, как-то грустно улыбаясь.
– Неужели, в Снегиреве человек проснулся? – Марина без злобы, с изрядной долей жалости, то ли к девочке, то ли врачу, спросила Сашку, но, тут же поморщилась. – Пьяный?
– Бессмысленно отрицать очевидное.
– Обидно, в тебе жалость на трезвую голову не просыпается.
– Марина!
– Что «Марина»?
– И ты туда же?
– Именно я… Живо давай! – толкнула Снегирева в спину, прекращая сотню раз изъезженный, набивший оскомину, разговор. И тут же запричитала совсем по-бабьи, – ужас-то какой, ужас… Автобус с детьми… и – всмятку… надо ж такое… И так без родителей живут, Богом обиженные, а тут… – и всплескивая руками, побежала вперед, обгоняя нерадивого врача.
Слова, простые, как медный Советский пятак, больно резанули по сердце, изрезанному тысячами мелких, но не рубцующихся ранок, Снегирев закусил губу, примеряя на себе шкурку брошенных, ибо чувствовал себя таким же: ненужным и обездоленным. Вкоренившаяся мысль о ненужности и бесполезности, преследуя с самого детства, когда для родителей Сашка был в хорошее настроение игрушкой, в плохое – бесполезным и бессмысленным придатком, на который можно накричать и при случае ударить, а главное – слепить нечто, что не удалось вылепить из себя, ломая желания и наполняя голову всевозможными «нельзя» и «надо», черной полосой протянулась через всю жизнь, отравляя и без того не слишком радостное существование. Сашка никогда не чувствовал себя достойным. Ведь достоинство должно вбиваться, нет, впитываться с молоком матери, с примера отца, с пеленок, тогда оно реально и достижимо. А откуда ему взяться, достоинству, если с младых ногтей приходилось бояться: матери, готовой наказывать за малейший проступок, учителя, который по коридору бегать не велит. Пример брать не с кого – отец после развода пропал и больше не показывался, перебравшись с одного, южного, теплого, края безграничного Союза в другой, северный. Домой придешь, лучше соврать, чем признаться, что на помойку полез и штаны порвал, а вырос, в люди вышел – бойся жалобы, какой бы вздорной она ни была. Раз солгал, другой – какое уж там достоинство! И остается лежать в темноте ночью, признаваться себе и каяться в подушку или, что еще хуже, но эффективнее, заливаться горькой.
– Александр Борисович, – официальный тон Марины оторвал от мыслей, настолько глубоких и потаенных, насколько неприятных, – вы мыться собираетесь? Операционная готова…
Человечек лежал на столе. Маленький, беззащитный от жесткости мира, пацаненок, обделенный людской заботой до тех пор, пока не случится беда и взрослым не придется вмешиваться, назначая себя ответственным за чужую жизнь по необходимости,
