несколько минут они плескались на отмели, смывая остатки ила и уже сейчас чувствуя, что даром их пробежка не пройдет. Худрук стоял на песке, покусывая губу и скрестив руки на груди. Его босая нога отбивала какой-то ритм, а глаза смотрели внутрь себя. Эта поза руководителя была мальчикам слишком хорошо знакома, чтобы предположить иное, – надвигалась гроза…
Высыпавшие к ночи бисеринки звезд застали почти все взрослое население «Агитационного» на носу теплоходика за столом. Самовар уже остыл. Пустые чашки в беспорядке сдвинули в центр скатерти. Шел неторопливый разговор «за жизнь». Несмотря на поздний вечер, было тепло. Легкий ветерок приносил с берега терпкий запах подсыхающего сена. В прибрежном ивняке кто-то копошился и разноголосо трещали цикады. Струи воды мягко журчали, обтекая корпус корабля. Капитан и Серафима Николаевна курили, любуясь на красные огоньки от сигарет. Баянистов не было, они до сих пор не проснулись.
– …В Саратове коллектив был прекрасный! – продолжал свой рассказ Альберт Семенович. – Я солировал, первый парень! И погорел там по молодости. Привезли после гастролей из деревни девушку Надю. Видная из себя, голосистая – во вторые альты поставили. Поначалу робкая, пришибленная ходила, потом в гонор вошла, возомнила – на радио частушки записала… Короче, дочка теперь со мной живет.
– А мать-то где? – не выдержала Липочка.
– Да кто ее знает! Слышал, в Красноярске работала, потом в Омске. Дело давнее, Галчонку уже четырнадцать, – Оськин примолк на минуту и продолжал: – Из Саратова перебрался в Ростов. Стал донским казаком. Хороший коллектив, интересный репертуар. Чубы, между прочим, в большинстве завивали. Натуральных почти не имелось. И хорошо там было, но не стоять же до пенсии во втором ряду – образование есть, амбиций невпроворот, – Альберт Семенович говорил не торопясь, как будто сам с собой. – Уехал в Москву. Взял хоровой коллектив автозавода. Не профессионалы, конечно, но через пять лет даже в Колонном зале доводилось работать! – Воспоминания были приятны Оськину. Он ласково гладил рукой скатерть, в голосе чувствовалась теплота. – Дальше все, как у нормальных людей. В общежитии жить надоело. Дочь совсем взрослая стала – вернулся на родину. Я же местный, вятский. А Галка под присмотром с матерью сидит. С моей.
– Оно известное дело, – подал голос Иван Ильич, – у вашего брата жизнь ершистая, неспокойная. Однако слушал я вас и не понял, жалеете вы о ней или нет? Сладкого как будто маловато?
– Aх, что вы, Иван! – Альберт Семенович театрально отмахнулся, разом сбросив с себя то простое обличие, в котором был минуту назад. – О чем тут жалеть? – Его лицо даже в темноте засияло одухотворенностью, и вместе с тем на нем проступила привычная рыхлость и брюзгливость.
Мирошникова хоть и покоробило такое обращение, но он удержался от обиды.
– Сейчас, стало быть, наших вятских лоботрясов к искусству приобщаете, – сказала Липочка и посмотрела на худрука добрыми глазами.
