style="font-size:15px;"> – Скоро распределение…
– А… Еще не думал. Человек отличается от прочих животных тем, что ему присуща свобода выбора.
– Слышал. Захочу – будет, не захочу – не будет.
– Вот–вот. Тяжкий груз решений.
– Вы все говорите не о том! Знаете, на что это похоже? Несется поток, а в нем люди. Поток захлестывает их, они скрываются, выныривают, судорожно разевают рот, кричат: свобода, свобода! Захлебываются, снова пытаются крикнуть… Очень неприятное зрелище.
Наклоняется, целует ее в лоб.
– Ты моя умница.
Наползает туман, размазывает контуры деревьев, укутывает павильон густой тускло–серой ватой.
– Пора.
– Куда спешить… Ведь все свершается помимо нас. Правда, дорогуша?
– Ненавижу этот твой тон.
– Давно ли?
– Пошли.
Я встал.
– Нам надо кое–что выяснить.
– Выясняйте без меня.
– Гуд бай, Павлик, гуд бай…
А… Заходи. Ну, проходи же! Что, плохо, да? Одиноко? Молчишь… Мириться пришел. Как же, взрослеешь на глазах… Не нравится. Раздумал мириться… Стой! Садись. Раз уж такой умный… Итак, с чего начнем? Ах, да – с правил игры… Лето, сосны, качели. Он – некрасив, но весьма мил. Она – сплошное очарованье. Она качается, а он раскачивает. Трик–трак, трик–трак – выше, выше – до сосен, до неба! О чем говорить, и зачем? Разве мало улыбки, прикосновения, взгляда? Разумеется, он студент и слегка ироничен. Но боже мой, какое у него детское, беспомощное лицо, как сухи и жарки губы… Стоп, стоп! Повторим кадр! Больше страсти, больше огня! Не успели… Война. Мы с матерью убежали из Москвы в маленький городок на Волге, а его – забрали на фронт. Думаешь, я ночи напролет плакала и у детской кроватки тайком молилась за него? Как бы не так. Ту жизнь отрезало намертво. Голод, бомбежки, разгрузка вагонов… Руки в крови, тело в ссадинах. И все же через год я уже целовалась по –настоящему в поле за пакгаузами, лежа на рваном ватнике и запрокинув голову – к небу! Нет, ты не родился тогда, ты ждал своего часа, и он был еще не скоро. В конце сорок четвертого я вернулась в Москву. Мать умерла от тифа, отец сгинул еще в тридцать седьмом. Теперь на всем белом свете я была одна… И вдруг я встречаю его на улице! Он не изменился. Почти. Прихрамывал только, и палочкой по асфальту: трик–трак, трик–трак. Нет, изменился. Я поняла это, когда уже было поздно… Мы расписались. Я переехала к нему, в его огромную пустую комнату и стала чем–то вроде стула у стены или, скорее, новой кроватью. Всю жизнь я видела отца – со спины. Теперь я видела спину мужа. Он устроился в какую–то редакцию. Днем пропадал там, а ночами – ночами писал чудовищную, несусветную абракадабру без начала и конца: младенческие воспоминания, война, первая любовь, эротические сны, снова война… Сначала мне было его жалко – с огромным упорством он бился над каждым словом, чтобы потом, утром, я нашла плоды его ночных бдений в мусорной корзине… Но так продолжалось изо дня в день, из месяца в месяц. Рукопись росла, и истощалось мое терпение. Наконец, я возненавидела его холодной тихой ненавистью. В это время у меня как раз появился… Хм, впрочем, это…
