гроб: под саваном угадываются тонкие руки и небольшая грудь. Весна уже добивала слабые взводы зимы, солнце бесскорбно заливало площадку перед Троицким. Я хотел воскресить этих девушек и не мог! Мне захотелось ударить священника за то, что служит пустой надежде на воскрешение. Девушка, на которую я смотрел, казалась мне той, в которую я должен был влюбиться, но теперь она мертва. Злой, я поспешил уйти, и только одна фигура меня остановила на несколько секунд. Один из нищих спрятался в куст и там плакал со стоном, молился сочиненной тут же молитвой об этих девушках, ругался в своей молитве матом, просил Бога забрать его жизнь двадцать два раза, только бы они были живы. Глухие удары грязного черепа о мокрую землю заглушались автобусными двигателями: гробы увозили на кладбище за город.
О воины! На этом месте вы можете подумать, будто я морочу (от слова мрак) вам ококарженные головы. Ничуть. Я помогаю следствию и только. Вы знаете, что следствию нужны не только факты, но и философия. Правосудию нужен не только следователь, прокурор, сто дубинок и шесть решеток. Правосудию надобен и философ. Конечно, скажете вы верно, если рассудите: ты не философ, а просто многобуквенный зануда и словоблуд. Наверно, верно. Однако я довольствуюсь теми воинами, которые есть. Довольствуйтесь и вы такими философами, какие вам пишут характеристики на убийц. Двадцать две жизни. А Линявкин живой, и русская медицина тратит на него свои невеликие деньги. Желать вам всего хорошего считаю издевательством, ведь вы работаете всегда с чем-то плохим. Любви вам. Любви. Да, пожалуй так.
Диктант
Оставь все виды долга и просто предайся Мне
Бхагавад-Гита
Память о прошлом моём Петербурге надувается силой. Сейчас человек, похожий на меня (только длинноволосый), разбил рюкзачным поворотом случайно перечницу. Старушки-тётьки чихают в сторону своего синего интернета. За окном надпись: “ГОРОД-ГЕРОЙ ЛЕНИНГРАД”. Эту-то надпись я увидел, когда впервые вышел из вокзала. Скучно. Я ведь думал, будто поэт я, будто Петербург именно должен услыхать мои стихи, заворожиться и построить мне лавровый дом. Без этого обошлось. Стал я бомж, а не поэт. Бывало, засыпал на вокзале под звук объявления поезда домой, а потом полицейский пинал меня ногой по ноге: “Здесь не спим, идите в гостиницу, там спите!” Мы, бродяги, вставали, ходили по вокзалу, ждали пока уйдёт пинатель, а потом снова слетались на деревянный насест свой. В какой-то момент всё затихало, и только мигание банкоматных зелёных глазков сообщало пространству подвижность. В остальном же всё было камень. Я смотрел. Спит Евгений. Он инвалид. Квартиры у него не стало из-за кредита. Неправда, что Евгений мягок. Он – камень. Бомж старается не дышать, старается меньше быть. Самое горькое в жизни бомжа – остановленность и липучая безысходность. Да и фразы вроде “идите в гостиницу и там спите”, ведь это издёвка. В ноябрь куда кроме вокзала? Нет никого в городе, а проситься к кому-то уже надоело.
