(путь её от сортира до выходильной лесенки), а смотрит кончиками сапогов, юрких и востроносых. Сапоги смотрят вперёд – у них всё выверено, хозяйка может быть спокойна – сапогам виднее. Змеино они окожевлены – боковым зрением легко угадать раздвоенный язык. Но следует тогда встать и бить себя по затылку, вытряхивать на общепитовский поднос галлюцинации, мелкие, писклявые.
О! Как хотел я славы! Как репетировал свои интервью! Старался произнести как можно легче: “Что такое поэзия… я, честно говоря, не знаю…” Нет, натужно. Нужно легче. Ещё раз. “Что такое поэзия, я не знаю”. Нет. “Я не знаю, что такое поэзия”. Или улыбка и: “…никогда не занимался поэзией”. Теперь это смех и стыд, тогда – единственная моя реальность. Слава и только. Звание гения. Узнавание на улицах. Усталость от интервью. Прятаться от прохожих. Иметь мнение, о котором хотят узнать. Вот что хотел я.
Холодная жизнь. В те годы появились панорамы на яндекс-картах. Ещё до приезда в Петербург я выглядывал места, глядел на людей, застывших на панораме и завидовал: вы – там. Гравитация славы тащила меня. Широки! Широки желудки материального мира! Читал, что пишут в Петербурге, смотрел видео, какие стихи читают. Шире всех действовал странный поэт по фамилии Непитна. О нём ещё будет история.
Была у меня в ту пору девушка, но скоро она меня бросила. Она выдавала мне синие тысячи, на которые я покупал самые дорогие блокноты, чёрные гелевые ручки и шел писать в место, где было достаточно тепло. Когда ей надоели мои истеричные вопли вины и голода, она ушла. В ответ на объявление о расставании я написал поэму гнева в красном блокноте, особенно дорогом. Я читал ей, а она ничего не почувствовала, только сказала: “Это не про меня”. Уехала она тогда в Москву, а я, когда проводил её, остался ночевать на том же вокзале. Нужно выйти.
На площади, на самом берегу чёрного ручья народа стоит человек в дутом облике. Жир его лица так широко расставил свои комы, что, кажется, сейчас из лица вырвутся крылья, голова подлетит и косо вознесётся к самой стеле, пустится летать над обоими Невскими, над круговой дорогой, фонарясто ползущей автомобилями. Перед человеком – его улыбка. Перед улыбкой стоит, шатаемый частицами ветра, белый столик, на котором хорошо темперированны зарядные устройства. Все они либо чёрные, либо белые, у всех туго скручены бодрые хвостики. Человек предсказывал судьбу уже имеющихся у толповых обитателей их зарядных устройств: “Вы придёте домой, а там сломанное зарядное устройство!”. Его картавые звоны гаснут в недрах толстых одежд, гаснут в мясе ветра.
Мы (тогда ещё было это самое “мы”) познакомились в том городе, откуда она. Жили мы, разделённые четырьмя часами автобусного хода и двумястами пятьюдесятью российскими рублями билетной стоимости. В тот город меня пригласил друг по переписке, объявил, что сделает творческую встречу в своём университете, оплатит дорожные расходы, разместит на ночлег, в общем, “размотает на полную катушку” (так он выразился). Ничего из этого не состоялось.
