они возникли в нем только в то мгновение, когда мы их увидели; феноменальный моральный тип, достаточно похожий на это: мадмуазель де Фонтень различила в толпе молодого человека, внешне совершенного, о котором она так долго мечтала. Сидя на одном из грубых кресел, составлявших обязательный облик залы, она разместилась в конце группы, сформированной ее семьей, собираясь, наконец, подняться или предполагая отдаться своим фантазиям, включаясь в живые картины и группы этой залы, как на музейной выставке. Она дерзко наводила свой лорнет на персону, находившуюся в двух шагах от нее, делала свои размышления, как если бы она была критиком или художником, лепившим голову или жанровую сцену. Ее взгляд, словно блуждавший по огромному живому холсту, выхватил вдруг лицо, которое, казалось, нарочно поместили в уголке картины, в самом прекрасном освещении, за пределами всякой соразмерности с остальными.
Незнакомец, мечтатель и одиночка, легко прислонившись к одной из колонн, поддерживавших крышу, скрестив руки, держался, поворотясь, словно чтобы позволить живописцу написать его портрет. Полная элегантности и гордости, эта манера была свободной. Ни один жест не указывал, что он специально на три четверти повернул свое лицо и слабо склонил голову вправо, как Александр, как лорд Байрон, как некоторые другие великие люди, с единственной целью – привлечь к себе внимание. Его остановившийся взгляд следовал за движениями танцорши и менялся от какого-то глубокого чувства. Его тонкая и свободная талия напоминала тонкие пропорции Аполлона. Его прекрасные черные волосы естественно кудрявились на его высоком лбу. С первого взгляда мадмуазель де Фонтень заметила тонкость его белья, свежесть козьих перчаток, очевидно, хорошей выделки, миниатюрность ног, уютно обутых в ботинки из ирландской кожи. На нем не было никаких отвратительных безделушек, которыми обвешивались маленькие хозяева национальной гвардии или Адонисы прилавка. Только черная лента (на ней висел его лорнет) плыла на аккуратно скроенном жилете. Никогда трудная Эмилия не видела таких смутных глаз, таких длинных, таких изогнутых ресниц. Меланхолия и страсть дышали в этом лице, характеризовавшемся мужественным оливковым оттенком. Его рот все время казался готовым улыбнуться и поднимал уголки красноречивых губ; но это положение, далеко не веселое, являло, скорее, сорт печальной грации. В этой голове было слишком много будущего, слишком двоилась личность, чтобы можно было сказать: «Вот прекрасный молодой человек или красивый человек. Хорошо бы познакомиться с ним». Увидев незнакомца, самый проницательный наблюдатель не мог не принять его за человека талантливого, привлеченного к деревенскому празднику каким-то властным интересом.
Эта масса наблюдений стоила Эмилии не больше минуты ее внимания, в течение которой особенный молодой человек был подвергнут строгому анализу, стал объектом восхитительной тайны.
