как же мне теперь жить, зная, что сюжет умер, хотя буквально только что, я был совершенно уверен, что он жив?
Впечатления от урока были самые горькие, и я заедал их заварными пирожными в ближайшем кафе, и жаловался Насте, которая решила составить мне компанию, на звериный оскал современного литпроцесса.
Этот мастодонт писательской мастерской, этот чародей креатива, просто бомбой взорвал мой мир, – говорил я, откусывая от пирожного.
Тут ведь, понимаешь, какая штука, какая заковыка неприятная, сначала Бог умер, об этом Ницше сообщил, как ты знаешь, а теперь, как сообщил Козлов еще и сюжет преставился.
Так вот, я и подумал: а о чем же бедному писателю теперича писать, когда ни Бога нет, ни сюжета?
Что остается-то? Один только сквозняк.
– «Не пойму, когда ты говоришь серьезно, а когда иронизируешь, – обиделась Настя.
«Так вот если ты иронизируешь, то напрасно, почитай, например, «Нехудожественные достоинства», или «Раздумчивый день» там сюжета вообще нет.
– «А что есть» – спросил я, отпивая из чашки облепиховый чай.
– Состояния, – ответила Настя, подумав несколько секунд.
– А, – отозвался я, кивая, – если состояния, тогда, конечно.
– Я смотрю ты опять съязвить пытаешься, – Настя перестала мешать свой чай, и положила ложечку на стол со звоном, затем она откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди и наставила на меня свой синеокий взгляд.
Мне очень нравились ее большие глаза с длинными густыми, я бы даже сказал пушистыми ресницами.
Когда она смотрела на меня вот так, прямо, что называется во все глаза, мне казалось, что синева зальет мир.
Я про меж себя так и прозвал ее – синеокая девушка.
Потом, когда мы стали близки, я величал ее многими нежными именами, но особенно в ходу у меня были производные от этого, самого первого прозвища.
Так, я иногда приговаривал, целуя ее ушко: синеок обыкновенный, в красную книгу занесенный.
Она обижалась, говоря, чтоб я перестал, поскольку у нас не в мире животных, а я не Дроздов.
Впрочем, сквозь напускное негодование, всегда проглядывало внутренне довольство, ей было приятно, что она своим существованием заставила меня поэтизировать жизнь.
В тот холодный вечер, когда мы сидели в кафе, утешаясь пирожными и облепиховым чаем, до признаний и нежностей было еще жить и жить.
Наши отношение того периода еще не вызрели во что-то подлинно позитивное и были весьма поверхностны и формализованы.
– Ни сюжетом единым жива литература, – вымолвил тогда синеок, с вызовом глядя мне в глаза.
Вместо ответа я сделал шумный глоток, пряча в чашке с чаем свою улыбку.
Время шло, наш с Настей совместный путь до метро после очередной дозы писательской премудрости, которую мы получали в шесть вечера по вторникам, четвергам и субботам, постепенно превратился в гуляние
