или, на худой конец, «мама», я услышал многозначительное «дя-дя»! С тех пор меня не покидают сомнения, – сценически талантливо сетовал «непутёвый» папаша под тихий понимающий смех родни.
– С твоим апломбом капелька сомнения не повредит, – парировала его шутку с гордостью и безгрешностью молодой матери Татьяна.
– Моя дочь выше подозрений!36 – горделиво изрекала известный и несколько подправленный афоризм тёща Людмила Михайловна.
– Чей бы бычок ни прыгал, а телёночек-то наш! – нежно целуя внука, категорично «прекращала прения» мама Алексея под дружный и теперь согласованный хохот собравшихся.
Ещё не достигнув и годовалого возраста, Сергунька уже говорил осознанными краткими предложениями. Иногда, заигравшись, он нечаянно мочился в штанишки и тогда бодро «докладывал» матери: «Моки штуки!». Это означало, что штанишки мокрые и их надо бы сменить. Если же такая младенческая промашка случалась с малышом в присутствии отца, то бутуз начинал слезливо кукситься, ибо папаша воспитывал его в строгости и суровости, подобно маленькому солдатику.
– Ай-яй-яй! – стыдил сынишку Алексей. – Нехорошо. И прекрати плакать – ты же мужчина!
– Я и пачу, амо пачеца! – катились прозрачные слезинки страданий по пухлым щёчкам малыша. – И пачу, амо пачеца!
На взрослый язык это переводилось так: «Я не плачу, само плачется!». При этом обижался и досадовал Сергунька прежде всего на собственную слабость, а не на отца. Папу, вопреки взыскательности последнего, он обожал.
По мере взросления, детский пытливый умишко Сергуньки постоянно и неустанно постигал мир. Однажды на прогулке Подлужный катил коляску, в которой сидел сынишка, вдоль длинного забора. Татьяна шагала рядом с ними и прислушивалась к диалогу двух любимых мужчин.
– Папа, ето сто? – любознательно осведомлялся мальчик, показывая пухленьким указательным пальчиком на мелькающие штакетины.
– Забор, – по-мужски лаконично удовлетворял его любопытство отец.
– А ето? – не оставлял его в покое малыш, глядя на «хоровод» штакетин.
– И это забор, – по-отцовски заботливо передавал ему опыт наставник.
– А ето? – дивился нескончаемому потоку ограждения Сергунька.
– Тоже забор, – досадовал на непонятливость наследника Подлужный.
– А ето? – не поддавался родителю сын, как не поддавалась ограничению изгородь.
– Да тоже забор! – уже с изрядной долей раздражения отвечал замученный папаша.
Наконец изгородь оборвалась. Вплотную к ней, точно принимая своеобразную эстафету, стояли рядком, чуть покачиваясь, три подвыпивших мужика. Видимо, уже «сообразившие на троих».
– И ето забол! – реабилитируясь перед обожаемым папочкой, глубокомысленно обобщил Сергунька, тыча пальчиком в направлении выпивох.
Услышав его умозаключение,
