головного мозга в напряжённом мыслительном процессе.
– Ну-кась, пробью-ка через управление, кто об исчезновении этого Бухвостова заяву накатал? – заёрзал разыскник на стуле со столь ярым оживлением, что подушечка под ним едва не задымилась.
И сыщик принялся вращать диск телефона. Через пять минут он уже знал, что заявление о пропаже Бухвостова подал некто Ситов Жан Леопольдович, член Союза художников СССР. Разумеется, иные установочные данные Ситова разыскник тоже заполучил, а потому помчался его допрашивать.
– Ну, чё, Ляксей, – устремляясь к выходу, выкрикнул Бойцов, – что там вякал твой Платон? Ищу человека?
– Не Платон, а Диоген38, – проронил ему вслед Подлужный.
Но сыщик его уже не слышал. Алексея это не очень расстроило. Он тоже устремился к выходу из кабинета. Он спешил к Двигубскому за санкцией на производство обыска в квартире Бухвостова.
8
Подлужный, Бойцов, девушки-практикантки и управдом со слесарем, вскрывшим входную дверь квартиры Бухвостова, ступая, словно по тонкому льду бездонного водоёма, гуськом «просочились» внутрь. На вошедших пахнуло запахом нежилого. Просторное бухвостовское «бунгало», переоборудованное из трёхкомнатной в двухкомнатную квартиру с кухней, представляло собой типичную неухоженную и заброшенную холостяцкую «берлогу». Это ощущение усиливали сопутствующий запах табака, не выветривший до сих пор, бутылки из-под спиртного, а также полное отсутствие хозяина. Зато нетривиальным для советского человека оказалось наличие громадной мастерской взамен гостиной, уставленной мольбертами с подрамниками.
– Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! – шепнул Николай Алексею, едва заглянув в мастерскую. – Марина!
И впрямь! С листов ватмана, картона и холстов на самозваных гостей завлекающе взирала Марина Алькевич! Десятки Марин! В виде первичных эфемерных набросков, как пробы пера; затем – в форме эскизов, более глубоких зарисовок и этюдов, раскрывающих общий замысел художника; и наконец – воплотившихся в нескольких законченных миниатюрах.
В углу, тыльной стороной к посетителям, размещался холст внушительных размеров. Обогнув мольберт, Подлужный вздрогнул, потому что с полотна на него маняще смотрела концентрическим взглядом… живая Марина! Вернее, почти как живая.
Мастер изобразил её обнажённой и во весь рост. Молодая женщина, правда, прикрывала грудь и лобок руками, но даже на картине она эту тягостную обязанность исполнила не так, как прячут перси и прочие прелести красавицы, застигнутые в будуаре врасплох. Отнюдь… Пальцы она развела столь ловко, что были видны спелые соски её сладких грудей, а из-под лобкового пушка вишнёво темнело то, на что располагал правом избранный счастливчик. Она как бы выплёскивала наружу броской фактурой собственные сетования: «Так и быть, я прикроюсь, коль этого требуют законы жанра. Раз так предписывают правила приличия. Но право же, куда как замечательнее и приятнее восхищаться мной и хотеть меня без глупых помех. И не только восхищаться, но и прикоснуться,
