быть, маркиз де Сад – наш человек? Ведь именно на этом пути упражняются все его герои, стремящиеся причаститься к наслаждению, прибегая к всевозможным манипуляциям, дабы помочь друг другу делать это как можно дольше». – «Вы правы, – задумчиво произнес Закаулов, – однако у них почти ничего не выходило. Системы не было!»
Повисла длительная пауза. Собеседники были утомлены накалом разговора, хотя прекрасно понимали, что это еще не конец его. Наконец, спустя несколько времени, Алексей Всеволодович решился продолжить.
Говорил он теперь тихо, громогласный бас его куда-то улетучился и он почти шептал: «Религия кое-что знает о Желании, и надобно признаться, что она способна иметь дело с Желанием. Но все-таки истинное Желание она предает, потому что не может смириться с тем, что человеку не суждена вечная гармония. Религия попросту закрывает на это глаза и долдонит о вечных райских кущах или же о нирване – кому как сподобится. Но вот появляется психоанализ и утверждает, что нам не светит слияние с макрокосмом, что нет человеку примирения с реальностью и нет обретения бесконечного знания… Но зато есть куда более интересная штука – Неудача», – на этой фразе говоривший сделал эффектный акцент и интонацией, и жестом.
Жест, однако же, был неожиданным до крайности, ибо являл собой копию нацистского приветствия. Исполнив торжественно сей «хайльгитлер», Закаулов поднялся с табуретки, подошел вплотную к опешившему Лебедько и на манер заговорщика прошептал тому в самое ухо: «Почтеннейший Владислав… э-э-э…» – «Евгеньевич», – так же шепотом и так же в ухо отозвался наш герой. «Евгеньевич, конечно, – продолжал нашептывать старик, – видите ли, голубчик, экая комиссия, собственно говоря… – Он помедлил, стреляя взором в гостя, будто приготовлялся сообщить тому страшную тайну, – у меня папиросы кончились, да и, как бы это сказать, деньжат ни копейки…» – На этом откровении он осекся. Впрочем, Лебедько, даже обрадованный этим сообщением (а о причине этой радости нам с вами догадаться будет несложно позднее), подхватил: «Зачем же вы раньше не сказали об этом?
Еще давеча, по телефону? Я бы вам, пожалуй, сразу несколько пачек принес бы. Ну да ладно, схожу сейчас в ближайший магазин. Вы какие папиросы курить изволите?» Видя, что гость услужлив, и предчувствуя для себя в этом некоторую выгоду, старик небрежно процедил: «Да папиросы-то – это баловства ради, а вообще я Davidoff Gold курю. Впрочем… можно, конечно, и папирос, ежели вы сами в затруднительном положении, только по возможности хотя бы две-три пачки, чтобы мне до завтра дотянуть». – «Не извольте беспокоиться, я мигом обернусь!» – и Лебедько опрометью бросился в сторону ближайшего гастронома.
Воротился он в закауловскую конуру минут через двадцать и, сияя, торжественно протянул хозяину четыре блока Davidoff. «О! – воскликнул воспрянувший духом курильщик, – завсегда знал, что истинно русский человек щедр и бескорыстен. Чувствительно вам благодарен!» –
