вот и понесло меня, аж в головушке помутилось!
– Что-то уж часто в твоей головушке мутиться стало! – фыркнула Катя. – Смотри, прогоню!
– А то и гони… гони, ласточка! Токмо сама-то успокойся! Девица все же, боярышня, пристало ли так браниться…
– С вами со всеми еще как пристало! – усмехнулась Катя. Она потянулась, зевнула и, поглядев в залитое солнцем слюдяное оконце, вопросительно глянула на мамку: – Может, пойдем погуляем? День-то погожий… пойдем, а? Чего дома-то киснуть!
– Ни-ни… Боже тебя упаси! Не велено, – снова заполошилась Федотовна. – Батюшка, Петр Афанасьич, наказал – из дому ни ногой!
Катя удивленно глянула на мамку, состроив при это презрительную гримаску.
– Ни ногой, говоришь? Ну, так можно двумя! Сейчас мы с тобой так и сделаем. А буде начнет тебе батюшка выговаривать, ты не пужайся, а молви ему, тихо, ласково: «свет ты наш, Петр Афанасьич, оставь девку ходить на длинном, самом длинном поводке…», иначе, вот те крест, мамушка, – сбегу! Да не с братьями на охоту, а куда глаза глядят! Хоть на край света… я это могу, ты ведь меня знаешь, верно?
Федотовна заохала, заскулила, попыталась было снова попричитать, но Катя лишь выразительно глянула, слегка нахмурившись, и велела подавать одежду. Пробежав в смежный со спаленкой теплый чулан, где ее ждала девка с кувшинами нагретой воды, она тщательно помылась, потом с удовольствием побрызгала себя розовой водой и, накинув чистую простынь, дабы наготою не оскорблять Ликов Божьих, вернулась в спальню. Одежда, разложенная по порядку, уже ждала ее. Белая шелковая рубашка с рукавами, у запястья шитыми золотом, теплый с подбоем нарядный лазоревый летник, широкие рукава которого переливались серебряно-жемчужным шитьем. Высокий, шитый золотом и жемчугом, черный бархатный ожерелок, серебристый, унизанный крупным жемчугом венчик, белые шерстяные чулки и лазоревые сапожки, шитые серебром.
Катя подошла, постояла, недовольно разглядывая наряды, потом пожала плечами и стала быстро одеваться. Помогать себе она позволяла только мамушке, да и то редко. «Коли надумаю утечь, у меня ведь служанок не будет, верно?» – любила она поддразнивать кормилицу, однако та всякий раз упрямо норовила вмешаться, полагая, что своим присутствием придает хоть немного значительности сему важному действу. Сегодня она еще пуще суетилась, бестолково тыркаясь во все углы, и тихонько, дабы не прогневить боярышню, причитала и охала. Но Катя в этот день не склонна была терпеть ее воркотню.
– Буде тебе ворчать, старая! Смотри-ты, как разошлась нынче! – прикрикнула она сердито. – Это мне бы впору недовольство казать… ох, и вредная же ты стала, мамушка-голубушка! Ведь знаешь, что одёжу люблю простую, так нет же, снова разной мишуры натащила. Точно сорока – лишь бы блестело.
– Так чё мне тяперь, в рогожу тя рядить, да в зипун мужицкий, людям на смех?! – тоже вдруг рассердилась Федотовна. – Ты, девка, ври, да не завирайся!
– По мне,
