Позёвывая, произнесла мацеева дражайшая половина. – Должна же я, в конце концов, знать, с кем приходится жить? Ты, главное, разговаривай со мной. Анамнез сам себя не соберёт.
– Я их видел, Люцина! Почему ты мне не веришь?! – Пристор проорал шёпотом, чтобы не разбудить детей.
Общаясь последние дни с женой, Мацей чувствовал себя героем фильма ужасов, которого другие персонажи считают буйно помешанным ровно до тех пор, пока с одним из них не сделают такое, по сравнению с чем приключения свиньи на скотобойне выглядят безобиднее детсадовского утренника. Как же хотелось сейчас Пристору прийти с цветами на могилу жены и сказать: А я ведь тебе, Люцина, говорил! А я ведь предупреждал! А ты, глупая, надо мной смеялась. Теперь-то, видать, не смешно?
– Ну, видел и видел. – Ответила Люцина, выглядывая из-под одеяла. – Только ни кому кроме меня об этом не рассказывай. И пей сам. И так вся деревня считает, что мне с мужем не повезло.
– Кто считает? Имена, фамилии! – Мацею хотелось точно знать, кому кроме жены он понесёт цветы на кладбище.
– И что ты сделаешь?
– Понесу цветы.
– А куда ты так вырядился? – Только сейчас Люцина обратила внимание на экипировку мужа. – Хоть бы к психиатру.
Пристор ожидал подобного вопроса и даже заранее придумал более- менее правдоподобное враньё, но добавленная женой реплика развязывала ему руки – теперь можно было скорчить из себя обиженного и с гордостью удалиться из комнаты, никому ничего не объясняя. Что Мацей и сделал.
Ему не слишком хотелось заглядывать на прощание к детям – эти двое трепали нервы не хуже жены и не доставляли никакой радости с тех пор, когда Люцина запретила применять к ним меры физического воздействия. Но, что-то подсказывало, что повидать их перед поездкой будет правильным, хотя бы потому, что эта встреча может стать последней. Глядя на мирно сопящих Бозидара и Ядвигу, Мацей отгонял от себя мысль, что поступает как скотина, уезжая, прихватив ружьё, и оставляя отпрысков без защиты от чудовища, с недавних пор поселившегося по соседству. Чудовища, которое кроме него никто не видел и в которое никто, кроме него не верит. Пристору хотелось бы, чтобы его путешествие выглядело героизмом, совершённым ради близких людей. Мацею удалось-таки, внушить себе, что он герой и его глаза увлажнились от умиления. Он почувствовал потребность произнести нечто геройское, дабы закрепить образ, но ничего стоящего на ум не приходило. Мужчина попытался вспомнить, что там говорили славные мужья-полководцы перед битвами и очень тихо, чтобы ненароком не разбудить потомство (бодрствующее оно было ему противно и папкиного самопожертвования не достойно), торжественно и тихо произнёс следующее:
– Братья и сёстры! Да не посрамим земли польской, но ляжем костьми, ибо мёртвые сраму не имут!
– Папа, ты выпил? – Спросила его Ядвига, которая, как выяснилось, лишь притворялась спящей.
– Пяпя,
