её взгляд отрезвил и остановил его. И потом он долго не мог смотреть ей в глаза, хотя с её стороны отношения оставались столь же ровными как всегда, будто ничего не случилось.
В Москве она подолгу порой оставалась у родной тети-москвички, сестры её матери, это была одинокая пожилая вдова, не совсем здоровая, подверженная тахикардии, и надо было иногда приглядывать за ней, помогать по хозяйству, делать покупки и ежедневно звонить из общежития и интересоваться её самочувствием; а в общежитие у Софьи была комната, которую она делила со своей сокурсницей. И каждый раз оставаясь у тети, она, вернувшись, дотошно справлялась у него в институте как он проводил время, работал или бездельничал, не пил ли, потеряв чувство меры, хорошо ли себя вел. Она искренне радовалась, когда после долгой паузы, он начинал писать.
– Кажется, пошло… – сообщал он в таких случаях.
И она облегченно вздыхала, дергала себя за мочку уха, переняв от него эту суеверную привычку и неверно применяя её, и была по-настоящему рада еще и потому что, кроме всего прочего, кроме того, что его бесило, когда он долго не мог писать, он часто отыгрывался на ней, несправедливо обвиняя её во всех грехах: что она мешает ему, что она не чуткая, что должна понимать, что ему, как творческому человеку (он говорил – личности) необходимо оставаться одному, что она мелькает перед ним и он теряет мысли… И тогда она, не стерпев тоже огрызалась: не такой уж покладистый был этот котенок.
– У тебя такие мысли, – возразила она однажды, – что терять их совсем не жалко.
– Вон отсюда, – сказал он в ответ спокойно.
– И пойду… Работай. Запереть тебя с той стороны? – издевалась она, уже убегая, хихикая, видя как грозно он поднимается из-за стола. Швырял вслед ей что под руку попадало, но никогда не попадало в неё.
Она училась на отделение критики, и часто просматривала его новые рассказы, и порой высказывалась… по-разному, бывало – разумно, бывало – не совсем, но в любом случае можно было что-то почерпнуть из её высказываний, уже то хорошо, что свежим глазом просмотренная вещь, он это понимал, и не очень возражал, когда войдя к себе в комнату, видел, что она ковыряется в его бумагах.
Но к чему, к чему приведут их такие непонятные отношения? – задавался он иногда вопросом, – Замуж хочет? Но ни разу не заговаривала об этом. Чего же она хочет? – и он, не закончив свои размышления махал рукой… И на этом все его размышления и заканчивались, ему было лень продумывать все до конца, да и что продумывать, что он – гадалка? Что будет – то и будет.
– За что ты меня любишь? – спросил однажды Азиз, опять же не совсем трезвый, потому что трезвым он никогда бы не задал такого вопроса, что-то в этих словах было ненастоящее, жалкое, пижонское, и ему, даже нетрезвому пришлось пересилить себя, произнеся их, чтобы получить ответ, который очень уж приспичило знать в тот момент.
– За то, что это – ты, – не раздумывая, ответила она на его вопрос, не имеющий ответа
