Оля? – она лишь молча накрыла ладонью его руку, не в силах что-то сказать от душивших ее рыданий. – Потому что самое тяжелое – это поверить другому человеку, как самому себе. Я долго не мог тебе поверить. Я искал причины, объяснения, почему ты ходишь ко мне. Я списывал все на жалость, на собственную убогость, но гнал от себя мысли о том, что ты просто можешь меня любить. Даже теперь, я слышу тебя, твое дыхание, и постоянно ловлю себя на мысли, что боюсь, безумно боюсь поверить в это… Я и тогда-то не мог в это поверить. Красивая, богатая, что ты нашла во мне, бедном бондаре, помешанном на революции? А уж теперь-то… И все же многое изменилось. Теперь я способен признать, что нуждаюсь в тебе. И не потому, что сам не могу толком ходить и видеть. А потому, что, когда тебя нет рядом, я словно заново ощущаю, как тело мое горит и мясо отваливается от костей, снова и снова. Прежде я думал, что это слабость, что не должно зависеть от другого человека. Гордец! Теперь я знаю, что это. Только сознание того, что ты есть, заставляет меня цепляться за эту жизнь, тренировать глаза, заставлять себя вставать, превозмогая боль. И теперь я точно знаю, что Он есть. И мне не надо никаких доказательств. Он в тебе, во мне, и в нашей Анечке, всюду. Он вернул мне тебя…, – он вдруг подался вперед и накрыл ее ладонь своими подрагивающими пальцами, и на его обожженном лице появилась едва заметная кривая улыбка. – Оля, я люблю тебя… Вообще-то это все, что я хотел тебе сказать.
10 октября 1917 года на вокзале Царицына Ольга Павловна Бочкарева, ее муж Григорий Иванович Бочкарев, ветеран войны, и их дочь, Анна Григорьевна Бочкарева с документами на выезд из страны, подписанными исполкомом Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов г. Царицына, стояли на многолюдной площади вокзала. Сильный степной октябрьский ветер трепал Олины золотистые волосы, спрятанные под шляпкой, которую постоянно приходилось придерживать рукой. Григорий сидел в коляске, которую где-то раздобыл Шацкий. Он несколько часов инструктировал Гришу, как с ней управляться и крутить колеса руками, за что Ольга особенно была ему благодарна. Анечка в теплом пальтишке и милом беретике с белым помпоном сидела у отца на руках и вертела пугливо и любопытно головой из стороны в сторону.
Шацкий в темно-сером длинном пальто и черной фетровой шляпе, высоко поднимая воротник от ветра, держал небольшой саквояж, придерживая Ольгу за локоть. Рядом у его ног на грязной площади перрона развалился Шоулан. Высунув длинный розовый язык, он то и дело водил мощной мордой из стороны в сторону, наблюдая за суетой вокзала. Никита напряженно вглядывался в окна поезда, затем внимательно посмотрел на Ольгу и негромко сказал:
– В этом саквояже все необходимое. Там деньги и бумаги. Лучше ехать через Румынию, там – через Грецию в Швейцарию. Доберетесь до Цюриха и можете выдохнуть. Швейцария нейтральна в этой войне. Обратитесь в Национальный банк с теми
