бегали тараканы, размером с собаку-таксу. Казалось, что бегает множество такс. Как на собачьей выставке в лесопарке Сосновка в старые времена.
– Я на минуту, – сказал Энгусов.
– По коридору прямо и направо, – сказала девица.
К коммунальным квартирам Энгусов привык – у самого была немногим лучше. В туалете кто-то сидел, Энгусов подождал немного, потом пошёл и помочился в ванну. Что ж, сами виноваты – нельзя быть такими эгоистами (и антагонистами) и думать только о себе! А не об прочем народонаселении.
Когда он вернулся, девица, уже переодевшаяся в халатик, лезла на антресоль прибирать за старухой. Она раздела и обмыла ту.
– Пролежни! Пролежни! – безостановочно вопила старая карга.
– Не ори! Смажу я твои пролежни! – прикрикнула на неё девица.
Наконец, девица слезла.
– Хочешь чаю? – спросила она.
Но Энгусов хотел другого. Он притянул к себе девицу и засунул руку в вырез халатика.
– У меня руки грязные! А ты пока разбери кресло, – отстранилась та.
Пришлось Энгусову её отпустить.
– А бабка ничего? – спросил он.
– Она теперь чистая – заснёт до утра.
Из раздвижного кресла, на котором спала девица, высыпалась добрая полусотня тараканов. Они как будто жили здесь. Вернувшаяся Морякова застелила бельё, решительно скинула с себя халатик, Энгусов тут же потянулся к ней, но та, шмыгнув в сторону, погасила свет и вскорости заскрипела креслом.
Энгусов долго раздевался в темноте, кресло было тесным для двоих, он хотел, чтобы свет горел и он мог бы рассмотреть тело Моряковой, но тогда были бы видны и эти чёртовы тараканы – ничего себе альтернатива: или не видеть девицыного туловища или тараканов! И тогда он наобум полез на Морякову. Проклятая же старуха вместо того, чтобы спать, стала вопить дурным голосом: «Слезь! Слезь с неё, нахалюга!»
И – главное… его фаллос… От всех переживаний и передряг, от выпитого вина, от усталости, от тесноты, от тараканов, от непомещавшихся ног, от воплей старухи он сделался не фаллосом, а так… фаллическим символом… без размера и без решительного регламента. На шкале же твёрдости по Моосу таких значений даже не предусмотрено.
И вот Энгусов тыкался в Морякову, пытался войти…
«Что она так зажимается, не пускает?!» – думал он.
(То, что Морякова тогда была ещё девственницей, Энгусов узнал лишь два года спустя.)
– Слезь с Люськи, говорю! – снова кричала старуха. – Я всё вижу! Нахалюга этакий! А ты, зараза, ноги не раздвигай! Завели моду – перед всякой уличной шантрапой раздвигать! – присовокупляла ещё потрёпанная человеческая особь в адрес смущённой внучки.
«Да, как же, видит она! – думал Энгусов. – Когда я сам тут ни х.. не вижу!»
В общем, повозился он этак минут десять, умаялся и разозлился, наконец, встал над нею на колени
