Подобное ощущение не веры, но полной правдивости рассказа о библейском меня догнало второй раз на Евангелии от Булгакова, в «Мастере и Маргарите».
Совершенно особое место занимает среди работ титанов трилогия Валентина Пикуля о XVIII веке – «Слово и дело», «Пером и шпагой», «Фаворит». Влюбилась в эпоху я благодаря именно этим трем книгам. В нынешние времена Пикуля модно бранить (да и мыслимо ли любить нынче автора «Агонии»? ), а, между тем, те, кто ставят в классики исторического романа Дюма, не должны бы морщиться и на Пикуля. Для популяризации русской истории он сделал не меньше, чем бойкий француз для легендаризации французских головорезов раннего нового времени.
Античность для меня была открыта Иваном Ефремовым и «Таис Афинской». Пусть там не та античность, которую одобрят современные историки и археологи, но упоительная греза о ней, однако оно сработало. Мэри Рено после прививки такими классиками, как Ефремов, Дрюон и Пикуль, дала мне непривычно телесное ощущение хорошо знакомого мифа. Два ее романа о Тезее произвели существенный переворот в моем отношении к написанию исторического романа. Понятно, когда пишешь о реальных людях, биографию которых можно, пусть с лакунами, поднять и восстановить, но чтобы о мифологическом герое? Сейчас такие книги называют модным словом ретеллинг. Пожалуй, у Рено я вторично ощутила привкус, отчетливо пьянивший в «Таис Афинской», и снова подумала: «а что, так можно было?!». Но Тезей – это ведь еще и куда дальше во времени, чем Александр, и Рено тут выступает не просто писателем, но этнографом и культурологом. Она буквально течет речью по лезвию, излагая свою версию событий, но не срывается ни в чем. Из предположения об облике героя (не соответствующем каноническому), из конфликта между внешностью и предназначением, ожидаемым от героя поведением, Рено, как фокусник дракона из шляпы, извлекла лучшую реконструкцию мифа о Тезее, которая мне встречалась, реконструкцию в виде исторического романа, живой истории. Ее версию событий я использовала, в том числе, в пьесе «Минотавр и я».
Линию живой истории для меня продолжила тюдоровская Англия в исполннии Розалин Майлз, Филиппы Грегори, Элисон Уэйр. Положим, когда, в отличие от античности, немного знаешь предмет вопроса, то лучше видишь натягивание английской совы на тюдоровский глобус (да что уж там, и Питер Акройд тому прекрасный пример, а он ведь дает нон-фикшн в своих томах по истории Англии), и я не во всем согласна по изложению событий с упомянутыми дамами, однако они, безусловно, представляли собой мощный этап моего самообразования как писателя.
А оттуда было уже полшага до приграничной Шотландии.
«Был он человек самобытный, не чета прочим». Мой исторический реализм сложился, как ощущение, именно из этой мощной фразы Валентина Пикуля. Самобытность, яркость, самость, отдельность, рост (в психологическом
