Евгений попросил воды.
– Нам его че, в Америку везти? – хмыкнул капитан, указав тлеющим окурком на Евгения.
– Никак нет, Иван Григорич, – усмехнулся тот, который, кажется, был старпом.
– Или в Ленинград?
Капитан лукаво подмигнул, и Евгению на миг почудилось, что он все про него понял.
Но никаких страшных вопросов на русском не последовало, и сердце отпустило.
– Пусть этот мисьтер поспит еще. Ему щас лежать и пить надо! Потом Блохин его осмотрит. Если вечером оклемается, экскурсию ему проведем, – авторитетно распорядился капитан.
– Слип, мисьтер! Слип энд дриньк! Вери импортант! – поддакнул горе-переводчик.
Уснуть Евгений больше не смог.
Через пару часов к нему зашел врач. Смерил температуру, послушал сердце и, дав, на всякий случай, какой-то настойки, предложил сходить, помыться.
Евгений впервые увидел свою, уже давно высохшую, просоленную насквозь одежду.
В душевой (хоть вместо душа был просто бак с ковшом) на него из зеркала уставился краснолицый, осунувшийся некто, с пятнами седины в волосах и нездоровыми, заплывшими, полными старческой тоски глазами.
«Я выжатая тряпка…» – подумал Евгений. – «Что и кому от меня еще может быть нужно?»
«Моржовец» был сер и не нов, как и положено советскому кораблю. Евгению показали палубу, столовую, машинное отделение и даже капитанский мостик и радиорубку, со всеми приборами. Накормили, щедро промасленной, гречневой кашей.
– Ишь, жрет, буржуй! – фыркнул в усы Иван Григорич и обратился к переводчику:
– Ты ему скажи, мол, так и так, устриц в белом соусе у нас тут нету. А то щас закатит…
– Гуд, мисьтер, гуд! Ви хав нот… нот гуд американс фуд! Онли дис! – вкрадчиво-тихим тоном сказал переводчик (видимо, чтобы капитан не заметил неточности перевода).
Евгений благодарно закивал.
Он был от души признателен этим хорошим, пусть и, немного страшноватым, людям. Бывшим врагам! Они сделали то, чего, возможно, не сделал бы экипаж американского или европейского корабля, в силу своей западной угловатости и затаенного двуличия. Быть может, двое британских джентльменов в белых фуражках полчаса разглядывали бы Евгения в бинокли и, убедив самих себя, что он давно мертв и, к тому же, заразен, продолжили бы путь.
Потом был обмен душевностями. В порыве чувств, Евгений жал руки старпому Старогузову, радисту (он же переводчик) Волкову, главному механику Рявкину и помполиту Могиле. Общался с матросами.
Потом матрос Божко (тот, что назвал Евгения «дядь») с согласия старших товарищей, исполнил акробатический номер, сплясал чечетку, гопак и с искусством соловья продудел на расческе «Дорогой длинною».
Евгений искренне поддержал бурю оваций.
От внезапно нахлынувшего счастья он вновь не смог сдержать слезы. Он даже выпил три стопки горькой, хоть и до смерти боялся, что хмель развяжет ему язык.
Все были добрые, все было хорошо.
