В 14-м подъезде мы жили на шестом этаже, и там была лоджия, смотревшая на нашу школу, и балкон на кухне. Этот балкон имел низкий даже для меня бортик и тонкие прутики вместо решетки. Он как бы висел над двором. Когда ты выходил на этот балкон, ощущение было такое, что вот-вот упадешь и полетишь вниз.
И все же поверить, что у нас на крыше могли гнездиться работники КГБ, я вполне мог. Крыша была средоточием страха. Не так часто я на ней бывал маленьким мальчиком, но все визиты помню достаточно ясно. Мало того, что под ней жили странные, безлифтовые люди, но сама крыша поражала своими размерами и пустотой. Трубы, кирпичные и железные будки, выступы, перегораживающие крышу, казались элементами огромного и чуждого механизма. И никакие виды с высоты не могли заслонить эту внезапно открывавшуюся пугающую сопричастность к изнанке дома, в котором я живу, уютного и освоенного только в одной своей части. Несмотря на нашу дворовую вольницу, маленьким детям категорически запрещали подниматься на крышу. Я с легкостью в детстве отмахивался от любых запретов. Но в этом случае вел себя, как послушный мальчик.
Люди в нашем доме начали падать с балконов и из окон сразу, как только он был построен. Были самоубийцы, но большая часть падала случайно. Если посмотреть на дом со стороны Ломоносовского проспекта, от бывшего кинотеатра «Прогресс», то вы увидите ровную стену крепости, или замка. Но внутри эта крепость не имела защиты. Устремляющаяся ввысь стена превращалась для жильцов в пропасть. На вершине этой пропасти возвышались башни. Каждая из квартир имела свою высоту и свой оконный выход вон из домашнего уюта наружу.
Для того чтобы попасть домой, надо было проехаться на лифте, который я ненавидел. Лифт был трясущийся, мелко дрожащий, упрямо едущий, но как будто желающий замереть или полететь вниз. Во дворе периодически рассказывали об очередном лифте, упавшем в недалеко стоявшем от нас Главном здании МГУ. Не знаю, правдив ли был хоть один рассказ, но подробности были душераздирающие. Девушка с парнем спешили на лифт, но ей не хватило места. Парень стал подниматься, лифт упал к ногам девушки, и в нем парень – всмятку.
Лифт был барьером, преградой, которую я должен был преодолеть для того, чтобы попасть к себе домой. Он принадлежал и моему, и чужому миру. Лифт сам был частью порядка, автоматом, который подчинялся моему желанию попасть на нужный этаж, но это было кажущееся подчинение, потому что ходил он в пустоте, там, где скрывались все страшные, беспорядочные стихии нашего дома.
Уют
Квартира, в которой я рос, была очень неуютной. Кабинет отца (площадью 12 м²) был забит книжными шкафами, в углу у двери стояла никелированная кровать и старозаветная тумбочка. В этом углу жила мать отца – Александра Ивановна. В тумбочке хранилось все ее имущество: замасленное Евангелие, маленькая бумажная икона, несколько фотографий, документы в старой сумочке, железная кружка, из которой она пила чай, блюдце, сахарница с кусковым сахаром и щипчиками и всякие бытовые мелочи. Вместо
