по сей день или существовал в прошлом. Эти правительства пытаются оправдать нежелание выпустить из рук бразды правления государством, называя свои системы «суверенная демократия», «авторитарная рыночная экономика» или даже «рыночная экономика по-китайски». Мотивация второго типа характерна для знатоков, которые придумывают собственные ярлыки для описания наблюдаемых особенностей политических и экономических систем тех стран, которые, как считается, находятся в переходном состоянии на пути к демократии и рыночной экономике. Первый тип мотивации отражает стремление предотвратить полный переход, а второй – провал попытки достичь этого перехода.
Проблема ярлыков заключается в том, что они, скорее, усиливают беспорядок, чем устраняют его. Стремительный рост количества ярлыков-определений отражает фундаментальную концептуальную путаницу, проистекающую от отсутствия консенсуса о том, что находится или должно находиться в центре нашего внимания. До определенной степени можно проследить, как корни этой путаницы уходят в стародавнюю ассоциацию между экономическими системами и идеологией, в противостояние между сверхдержавами. Эта ассоциация была неудачной в том смысле, что обсуждение преимуществ и недостатков рыночной и планируемой экономики, как правило, переходило в дебаты, часто враждебные, о недостатках и достоинствах капитализма и социализма вообще[214].
Одним из первых негативных последствий подобных дебатов стало то, что ключевые системные характеристики – такие как свободные рынки и права собственности – стали идеологической лакмусовой бумажкой для определения того, кто поддерживает какую сторону конфликта. Когда заявить о своей лояльности стало важнее, чем попытаться найти понимание, оказалось, что проблем не избежать. К примеру, то, что частная собственность сама по себе стала считаться первоочередной задачей, проявилось в пренебрежении тем, как и когда можно проводить приватизацию, чтобы избежать большого сопутствующего ущерба. Можно даже не упоминать, что противостояние между приверженцами рыночной и плановой экономики весьма затруднило беспристрастный поиск истинных различий между этими двумя системами.
Еще более неудачным оказался итог самопровозглашенного идеологического триумфа Запада. Оптимистичные призывы к стремительной либерализации и приватизации, звучавшие перед применением к России шоковой терапии, обнажили всеобщее нежелание осмысливать истинный масштаб предстоявших изменений. Зачарованные перспективой крупных инвестиций и возможностей для бизнеса, ученые и наблюдатели уверовали, что крах коммунизма каким-то образом автоматически приведет к успешному переходу от плановой экономики к рыночной. Последствия, которые вытекали отсюда для разработки маркетизационных реформ, оказались глубоко негативными.
Основная проблема такого подхода была связана с полным пренебрежением критической ролью тех повсеместных – хотя и коррумпированных – рынков,
Ничего не значит тот факт, что есть существенные различия между понятиями «социализм» и «коммунизм». Хотя и тот и другой были представлены по всему миру в виде идеологии и в виде политических движений, когда мы начинаем говорить о политической системе, построенной в Советском Союзе, имеет смысл воспользоваться советом Арчи Брауна и говорить не о социализме, а о Коммунизме с большой буквы. (См.: Brown A. The Rise and Fall of Communism. London: Vintage Books, 2009. R 11.) Учитывая, однако, что сам Советский Союз называл свою систему «социалистической» и в западных дебатах о капитализме обычно противопоставлялся социализму, а не коммунизму, мы будем придерживаться принятого противопоставления капитализма и социализма.
