какого-то пруда. Фотография была маленькой, и черты лиц родителей были размытыми, но Андрейка каждый вечер перед сном,глядя на эту фотографию, давал отчёт отцу за день. Мальчик сообщал обо всех перипетиях дня уходящего, о планах на следующий день, обо всех своих успехах и неудачах. Так он и рос, храня в сердце бесконечную любовь к отцу и опираясь на эту любовь в каждую минуту своей жизни. Если в его жизни случались какие-то промахи, он всегда терзался мыслью о том, что, скорее всего, отцу было бы стыдно за его неблаговидный поступок. Жить без отца было нелегко, но военное время требовало от Андрея наибыстрейшего взросления.
Андрей с мамой, впрочем, как и весь народ, вынуждены были научиться жить в условиях войны, которая стремительно распространялась по всей территории огромной страны. Сводки «Совинформбюро»* с каждым днём
становились всё более тревожными. В августе 41-го года немцы взяли Смоленск, в сентябре страна с ужасом узнала о том, что Ленинград взят
врагом в плотное кольцо блокады, а в октябре под немцами оказались Калуга, Малоярославец, Калинин, Можайск. Война уже вплотную приблизилась к Москве. Город готовился к возможной осаде: эвакуировали людей, заводы, музейные ценности.
В эти дни Москва переживала острейший социальный кризис, потому как в экстремальной ситуации очень выпукло проявлялись как самые высокие образцы величия духа и героизма москвичей, так и самые отвратительные человеческие пороки.
Вспышки паники, мародёрства, алчности и откровенной жестокости стихийно возникали то в одном, то в другом районе города. Андрей помнил, как крикливая тётка Агата, та самая, что вселилась в комнату репрессированного дяди Коли Седого, рассказывала об увиденном: «Ноне
была у Заставы Ильича, у меня там товарка живёт. Так еле ноги унесла от такого бедламу. Ей богу, конец света! Народ как умалишённый по шоссе, в сторону города Горького бежит, как ни попадя: кто на подводах, кто пешком. Везде шум, крик, гам, неразбериха. По площади летают листы и обрывки бумаги, мусор, гарью пахнет, как после пожара… Люди как одержимые мечутся, на машины набрасываются.., стаскивают тех, кто в машинах, бьют их, сбрасывают вещи, расшвыривая по земле. Кто орет: «бей евреев!», а ещё другие возгласы слышала: «бей коммунистов!». Они, комуняки-то, говорят, первыми из города начали эвакуироваться в индивидуальном порядке… И большие и маленькие чиновники, все, вишь, кто машину достать возможность имеет, али какой другой транспорт… бензинчиком запаслись, скарб свой упаковали и, айда, дёру! А директор-то обувной фабрики Варламов, где товарка моя работала, вообще убег с деньгами!… Ага, зарплату всей фабрики себе прикарманил, и убег! Там все от ненависти с ума посходили. Ужас и кошмар!». В словах этой самой тётки Агаты действительно звучал ужас и негодование. А те, кто слушал этот рассказ, хмурили брови, качали головами, вздыхали или даже плакали, потому что не верили, что такое возможно с нормальными обычными людьми.
Андрей, Наташа и ещё пару мальчишек из их
