и буду произносить громовые речи, пока не охрипну.
У церкви бабушка присела на скамейку отдохнуть. Она поставила сундучок на землю – первый раз за два дня, до этого она всегда держала его на коленях – и почему-то стала щупать свою плоскую грудь.
– Что-то болит, холера, – сказала она тихо.
За оградой, на паперти, старухи, похожие на бабушку, продавали картинки и свечи, желтые и тонкие, как ножки водяных лилий. Я прислонился к ограде и издали принялся рассматривать поблескивавшие на солнце картинки. На них был нарисован полуголый человек в исподнем белье, приколоченный к дереву. Голова его была откинута назад, а из ран сочилась багровая, как малярная краска, кровь.
– Бабушка, кто он такой? – спросил я, когда она прогнала меня от ограды.
– Кто?
– Тот, кого они продают, – я показал на старух, мирно сидевших на паперти.
– Христос.
– А почему его приколотили к дереву?
– Ты спрашиваешь меня так, будто я стояла рядом и подавала гвозди, – проворчала бабушка и снова пощупала свою плоскую грудь. Наверно, проверяла: там ли бритва?
– Пранас говорит, будто мы его приколотили…
– Мы?
– А разве человека можно прибить к дереву гвоздями?
– С человеком все можно… Как с подошвой. Его и приколотить можно, и отодрать, и снова приколотить. А тебе, Даниил, все знать надо, – упрекнула она. – Чем меньше знаешь, тем лучше.
– Кому лучше?
– Всем. Ну зачем тебе, например, знать о том, кто его приколотил? Разве ты его с креста снимешь?
– Нет.
– Вот видишь. Разве накажешь тех, кто распял его?
– Они же давно умерли.
– Вот видишь. Разве кому-нибудь докажешь, что его прибили не мы. Что-то мне не верится, чтобы мы на такое дело силы тратили…
– Не докажу.
– Вот видишь… – сказала бабушка негромко. – Зачем же тебе знать?
Я давно не видел ее такой печальной и усталой.
– Выходит, кто больше знает, тот больше и мучается.
– Но ты же, бабушка, сама говорила: человек приходит в мир для страданий…
– Помни лучше о господине Дамском… о его двоюродном брате… о своем мизинце… А про человека на кресте забудь. – Бабушка замолкла, глянула куда-то в сторону паперти, зажмурилась от солнца и сказала: – От жары, видно…
– Что?
– Болит.
– Может, ты бритвой порезалась?
– Нет. Там… внутри… другая бритва… О Господи! – воскликнула она вдруг и побледнела.
– Тебе плохо?
– Как же я забыла? Господи! Столько протопали зря.
– Ничего ты не забыла, – сказал я. – Сундучок с тобой, бритва с тобой.
– Из-за нее нас и не пустят!
– Мы же ее не украли. Нам же ее для господина
