бывал дома, он целый день без передышки мотался по округе, забирался в самые глухие места и всегда возвращался усталый и постаревший, в задубевшем дорожном пальто и чудной, из кроличьего меха, шапке. Кучера у Иохельсона не было. Он сам правил саврасой лошадью, запряженной в потрепанный возок. За саврасой, как и за всем в доме, присматривала Юзефа, она ее выпрягала и запрягала, чистила скребком и даже водила к кузнецу Пранцишкусу. В Бога Иохельсон не верил, в синагогу не ходил, и потому набожные евреи редко приглашали его к себе и считали чуть ли не выкрестом.
– Поправляйся, – сказал он и добавил: – Нынче надо быть сильным.
По правде говоря, мне было стыдно перед Иохельсоном. Я чувствовал себя вполне сносно и конечно же мог вернуться восвояси. Но я нарочно не спешил. Меня не столько удерживала каша с изюмом или чистая постель, сколько сын доктора, мой одногодок Шимен, такой же высокий и худощавый, как и его отец, в очках на толстом, не вязавшемся со всем его видом носу, в коротких штанишках, из которых, как стебли подсолнуха, торчали тонкие, без единой царапины ноги.
– Ты ходишь в школу? – в первый же день спросил Шимен.
– Нет.
– Почему?
– Не люблю учиться.
– Я тоже не люблю, – признался Шимен. – Но родители заставляют. У тебя есть родители?
– Отец.
– А кто твой отец?
– Портной… В тюрьме он.
– Понятно, – сказал Шимен. – Твой отец шьет им одежду.
– Кому?
– Арестантам.
– Да нет… Он сам арестант.
– Арестант? – у Шимена поползли вверх брови. – Когда я вырасту, я тоже сяду в тюрьму.
– Ты не сядешь, – возразил я.
– Сяду, – упрямо повторил Шимен.
– Доктор не позволит.
– Убью Юзефу и сяду.
– За что же ты ее убьешь?
Юзефа вечно ругалась с Шименом насчет еды и одежды: то он не то надел, то не то съел, то пришел позже, то явился раньше.
– Она со мной вытворяет все, что хочет. Вот только к кузнецу не водит, – жаловался Шимен. – Я бы охотно с тобой поменялся, Даниил. Жил бы ты у нас, ходил бы в школу, а я пошел бы в ученики к могильщику. Первым делом я закопал бы не человека, а скелет.
– Чей скелет? – выдохнул я.
Он потащил меня вниз, в кабинет доктора.
– Чей он? – снова спросил я, стараясь не глядеть на ввалившиеся глазницы, на обглоданные позвонки, болтавшиеся как чудовищное ожерелье.
– Папин. Чей же еще? – ответил Шимен, подошел к скелету и щелкнул по провалившемуся носу.
– Я спрашиваю… когда он был жив… – промямлил я, отворачиваясь.
– А! – смекнул Шимен. – Одного антисемита. Так говорит папа.
– Антисемита? – поинтересовался я, доселе не слыхавший о такой профессии.
Больше я не отважился спрашивать. Я был уверен, что антисемит – это почти что граф или что-то в этом роде, иначе вряд ли доктор выставил бы в кабинете его скелет. И уж совсем
