Ей было неважно, чего они хотели, ей нравилось, как они действовали. И как ничто не могло их остановить!
Если бы она родилась мужчиной и если бы она научилась так ничего не бояться, как умели не бояться они! Если бы!
И с диссертацией она боялась. Многие лагерные врачи записывали кое-какие свои наблюдения, и она просматривала все, что у них изымалось по законам и правилам, положенным для заключенных, но некоторые записи она просто не понимала, а спрашивать не представлялось возможным, другие же казались ей ничего не стоящим времяпрепровождением. Одну тетрадь она припрятала до поры до времени, но автор этих записок был слишком знаменит, чтобы посягнуть на них, пока он жив и еще относительно здоров. Да и далеко не все она там понимала, а показать даже своему невропатологу боялась. Байрамов ей тоже советовал темы, но все они были какие-то слишком уж трудоемкие, не сенсационные, расплывчатые…
Ей нужен был рецепт, как в поваренной книге: взять столько-то муки, масла, яиц, корицы. Или сделать открытие, как Рентген. Полстраницы – и всего делов. Ей нравилась старая узбекская пословица: человек без любви – осел, человек без стремлений – глина, – особенно про глину. Но она не знала, какие у нее стремления. Что же касается любви, то она не строила на этот счет никаких иллюзий, и, когда лунных ночей и колдовского Самарканда, с ее точки зрения, хватило, Инна Матвеевна сказала отрывисто, деловым голосом:
– Вы останетесь у меня ночевать.
Невропатолог оробел от внезапности, а она, раскрыв большую, мягкую, пухлую постель, не погасив свет и сразу же перейдя на «ты», командовала:
– Отвернись. Можешь смотреть. Еще отвернись. Укладывайся.
Томно отдыхая, он сказал:
– Я жалел тебя. Такая травма…
– Пережалел, – отрезала она, засыпая и не слишком им довольная. – Я могла Бог знает что о тебе подумать.
В душной темноте ночи он попытался почитать подходящие к случаю рубаи, которых знал изрядно на память, но Инна рассердилась.
– Ну, знаешь, – сказала она влюбленному и умиленному профессору, – стихов мне предостаточно. До оскомины.
Он слегка обиделся. С его точки зрения, стихов было как раз мало. И стихов мало, и музыки – совсем ничего, и о совместных взглядах на искусство не сказали они ни слова. Не побывали ни в театре, ни в кино. И вот уже спят вместе. Не грубо ли? Не оставит ли это осадок в ее душе?
– О Господи, какой ты разговорчивый! – рассердилась она и повернулась к нему спиной. – Спать надо!
Но ей не спалось. Ей вспомнился Жоржик Палий. Тот не читал стихов и не ныл насчет музыки.
Но именно тот был ей нужен, а не этот. Тот – рассеянно посвистывающий и не замечающий ее, тот – крупный и поджарый, с улыбочкой в самые близкие мгновения, тот – наглый и злой волк, а не этот – успевший наесть живот, вздыхающий болтун, муж полковника.
Разумеется,
