физиономию изящного авантюриста, толковали про застарелые болезни, которые рано или поздно сыграют с ним недобрую штуку и, наконец, разбранили даже картинную галерею, которую он собирал тогда.
– Это бандит в шкуре водевильного актера! – добавил, наконец, дю-Пуаза.
Ругон медленно поднял голову и поглядел на обоих приятелей своими большими глазами.
– Ну, какой толк с вашей брани, проговорил он. – Марси обделывает свои делишки, вот и все! Вы ведь тоже хотите обделать свои… Мы не ладим друг с другом и если мне представится когда-нибудь случай свернуть ему шею, я это сделаю с удовольствием. Тем не менее, все, что вы рассказываете про Марси, не мешает ему быть ловким человеком. Если только он захочет, то раздавит вас, как двух комаров, предупреждаю вас.
Он встал с кресла, утомившись сидеть, и расправил члены, а потом прибавил, зевая во весь рот: – Тем более, добрые друзья мои, что теперь я не мог бы ему помешать.
– О, если бы вы захотели, – пробормотал дю-Пуаза с кислой улыбкой, – то могли бы жестоко насолить Марси. У вас тут, наверное, найдутся бумаги, за которые он дорого бы дал… Вот, хотя бы тут, в деле Ларденуа, где он играл такую странную роль, я узнаю письмо от него, очень любопытное, которое сам вам принес.
Ругон пошел бросить в камин бумаги, которыми мало-помалу наполнил корзинку. Бронзовой чаши было уже недостаточно.
– Надо убивать врага, но царапать его бесполезно, – проговорит он, презрительно пожимая плечами, – Всякому случалось писать глупые письма, попадающие в чужие руки.
Взяв письмо, о котором говорил дю-Пауза, Ругон зажег его на свечке и поджег им, в свою очередь, кучу бумаг в камине. Он с минуту просидел на корточках на ковре, наблюдая за горевшей бумагой, клочки которой отлетали на ковер. Иные толстые административные документы вытягивались точно свинцовые пластинки; записочки, клочки бумаги, исписанные скверным почерком, горели маленькими синеватыми язычками, между тем как в пылавшем костре, среди тучи искр, оставались несгоревшие обрывки, которые можно было еще прочитать.
В эту минуту дверь отворилась настежь. Чей-то голос произнес, смеясь:
– Хорошо, хорошо, я извинюсь за вас, Мерль… Я ведь свой человек. Если вы не пропустите меня отсюда, то я пройду через залу заседаний, черт возьми!
То был д’Эскорайль, которого Ругон назначил, шесть месяцев тому назад, аудитором в государственный совет. Он вел под руку хорошенькую г-жу Бушар, Свежую, как розан, в светлом весеннем платье.
– Ну, вот теперь еще наведут сюда баб, – пробормотал Ругон.
Он не тотчас отошел от камина, а продолжал сидеть на корточках, с лопаткой в руке, чтобы во избежание пожара тушить горевшие на ковре клочья бумаги, и лишь спустя несколько времени поднял свое широкое лицо с недовольным видом. Д’Эскорайль нисколько этим не смутился. И он, и молодая женщина уже на пороге перестали улыбаться, состроив
