раскулачиванием и репрессиями. Неприятности, конечно, были, но до трагедий дело не доходило. Словно дом сам укрывал своих хозяев от несчастий, оставаясь для Икон родовым гнездом. Может, не зря говорили о вмешательстве тайных сил?
Стоял он в отдалении от «генеральских» домишек, на возвышении, отгороженный от любопытных глаз разросшимся диким садом. Со стороны дороги открывалась лишь небольшая часть двора и каменная стена, – единственная сохранившаяся от всего имения баронов Гальтских.
Некоторые, из числа дачников, пытались намекнуть Кондрату на продажу дома, но заведя разговор однажды, более к теме беседы возвращаться не смели, а при встрече с хозяином «утомительной для молодого холостяка недвижимости» робели и, кивнув издалека в знак приветствия, спешили по своим делам.
Жил Кондрат скромно, вел хозяйство по-мужски основательно, внимания на мелочи не обращал, а на дачников махнул рукой: много ли понимания можно ждать от чужаков? Так и дожил бы Икона до скончания своего срока, оберегая «Иконову избу» и завещая делать тоже детям, внукам, и правнукам. Но случилась оказия…
Десять лет назад неожиданно для всех объявился последний отпрыск баронов – Роман Владимирович Сайкин. Ему потребовалось много времени, терпения и сил, чтобы восстановить титул и на законных основаниях заявить о себе, как о носителе фамилии.
Будучи человеком ленивым до сочинения лжи, он честно признался любопытствующим сотоварищам: возвращение титула – это новые знакомства, определенный круг общения, широкие возможности – выгодно.
Бывший Сайкин, а ныне Гальтский, и сам не предполагал, чем обернется его спонтанно предпринятый визит в Полончаки. Поездка, задуманная для увеселения, закончилась рождением тайны. Гальтский любил рассказывать об этом долгими зимними вечерами, пытаясь отыскать разгадку, живописуя свои ощущения.
«Чем ближе подъезжал я к деревне, – признавался он, – тем тягостнее становилось на душе, дорога наводила тоску, и возникало мучительное желание вернуться. С каждой минутой душевная маята перерастала в тревогу, а та обращалась в страх, и морозец ужаса уже прищипывал кожу. Я ощутил сильное сердцебиение, в висках застучали молоточки, мышцы одеревенели, перехватило дыхание, и пропал голос, руки задрожали, а лоб покрылся холодной испариной. Мне впервые приходилось чувствовать себя столь скверно: было противно, стыдно вспоминать свое недавнее веселье, вызванное решением о поездке. И теперь собственное легкомыслие кажется мне неизвинительной пошлостью. Это было странно, друзья мои, очень странно.
Дурные мысли рассеивали внимание и мешали любоваться открывшимися картинами природы. Мне казалось, будто встреча с неизведанным состоялась, только я проглядел, не понял и проиграл, а теперь отыгрываться поздно – финал. От этой мысли пришло успокоение, схожее со смирением перед неизбежным. К дому я подъехал
