ты скажи, – на моём языке, – проговорила она как настоящий экзаменатор, не липовый, – «я тебя люблю».
– Илеанире.
– Вот видишь, – учительница хвалила неразумного ученика, – ты знаешь языки…
– Я сказал белиберду – первое, что пришло в голову… Но подумал именно так, – он посерьёзнел.
– Этого достаточно, чтобы говорить на «моём» языке…
И продолжала:
– Мне моя мама сказала: кто понимает тебя без переводчика, тот и есть твой принц, твой трофей и твоя жертва.., послушник, – она смотрела, улыбаясь – как её мама, наверное, улыбалась бы своему маленькому сыну, на котором восседает, почему-то.
– Мама забыла добавить: твой муж.
Она рассмеялась, низко-низко склонившись к нему, засыпав его лицо своими волосами. Он вдохнул полной грудью, насколько позволяла тяжесть «сфинкса», их аромат… И смеялся вместе с нею от того, что у них такая замечательная игра: какую бы белиберду они ни говорили – из слов и звуков, – они понимали друг друга дословно. Это удивительная игра! – никто ещё не додумался… И она – ярче реальности… Она-то и есть реальность, а то всё – за окном – неумелая карандашная мазня какого-то бездаря. И их имена, которые они взяли себе из своей реальности, лучше и красивей тех, что у них на самом деле – то есть, на той «мазне» серым карандашом. Наэтэ… Наэтэ… Как лёгкий прохладный бриз – над золотым и нежно-вязким, ласковым, разогретым полуденным солнцем, песком. Бесконечное лазоревое море, счастье, Наэтэ…
Она снова выпрямилась, закинув волосы за спину, и сидела на нём полноправно. Её грудь лишала его глаз. Соски, будто пращи, словно били по ним острыми камнями, пробивая их, как тонкие слюдяные оконца… Её глаза.., веки чуть приопущены. Она смотрит на него, как на свой пьедестал, подножье – ровно, без значения и эмоций, только загадка в глазах, самодовлеющая загадка… Как у Сфинкса всамделишного. И руки лежат на бёдрах спокойно, как лапы Сфинкса… Спокойствие силы и власти, свыше данной…
И ему передавалась эта спокойная самодостаточность, эта загадочная статика… Только сердце убежало в живот и билось об Наэтэ – снизу, – как маленькая птичка в лакуне бетонной плиты, придавившей небо до земли.
– Я не хочу никуда уходить из твоих глаз, – сказала она, не меняя самодовлеющего величия в позе и взгляде, – ни в какой «секонд-хэнд» за углом… И не хочу, чтобы меня одевали. Хочу быть голая.
И оба засмеялись – заговорщически и по-детски, она опять склонила голову над ним, шатром волос нависнув.
– И я этого хочу, – отвечал он глазами её смеющимся губам.
– Никуда не пойду, я тут живу, – она говорила про его глаза, как не в шутку настаивала.
– С ногами, – поддержал он её.
– Да.
– Особенно с ногами.
Она смеётся:
– И с головой тоже особенно.
– А руки – так себе? – не особенно-то и нужны, как Венере Милосской… Твоим моим глазам… А вот грудь…
– Дурак! –
