большие груди и кривоватые голени не вызывали бы смеха своими претензиями».
В глубине глаз Наэтэ затаились будущий Парфенон и вдохновение Фидия – вернее, то, что можно назвать их источником, первообразом, – строитель и скульптор должны лишь как можно искуснее «срисовать» его и понимать при этом, что их усилия тщетны, ибо то прекрасное, что выходит из-под их рук и радует потом всё человечество, лишь бледное подобие настоящего, истинного совершенства, тайна которого выше разума и умений человека… У Анрэи засосало под ложечкой, он понял, что никакое вдохновение не поможет ему постичь до конца «источник» Наэтэ, её «первообраз», её совершенство, порождая лишь неутолимую жажду обладать им, стремление к нему… Да ему двух жизней не хватит, чтобы постичь Наэтэ своей страстью, своей любовью… Перед ним стоял и смотрел на него этот Сфинкс – с глазами Наэтэ, от которых, если не «уворачиваться» некоторое время, начинается дрожь в коленках… Его охватило пламя её сияния, оно не жгло – оно возносило, – до страха высоты, до жути свободного падения, оно делало Наэтэ сродни Елене Прекрасной, из-за которой была Троянская война, а Гомер был вынужден написать «Илиаду», да ещё и «Одиссею» в придачу…
– Ты случайно не богиня? – спросил он.
Она засмеялась, и он тоже улыбался – смущённо, хотя вроде пошутил.
– Нет, – теперь она снова положила ему руки на плечи, прижалась, – я твоя Наэтэ…
Обняла его потом, и стала нежно гладить по голове.
– Хочешь, буду богиней, хочешь – многодетной матерью…
Потом они начали дурачиться – она задирала ему свои ноги так высоко, чтобы он мог целовать на них пальчики, и приговаривала, как приказывала:
– Целуй! Ещё целуй! Плохо целуешь!..
А он и рад до без ума.
Потом обнимались – всё ещё на кухне – так, что двинанули стол, и с него посыпалась посуда, из которой они ели, и разбилась, – тарелки, чашка… Оба только и хохотали.
– На счастье, – говорила она.
– Надо остальную тоже побить, – говорил он.
Смешно, да. Пришлось ползать, убирать – ему, у неё же пальчики и пяточки на ногах, разутых и раздетых… Он стоял под нею на четвереньках, сметая осколки и целуя заодно её ноги, – это могло продолжаться долго, поскольку про осколки он не всегда помнил, не мог удержать в голове два дела – тем более, что одно из них гораздо интереснее второго. Она взяла, наконец, и села на него, как на маленького пони, вытянув свои ноги вперёд его ушей на всю длину, кухня едва вмещала их… У него от смеха и её тяжести подламывались руки, он старался не брякнуться…
– Сейчас ты себе нос разобьёшь, – смеялась она.
– Не я себе, а ты мне.
Ну ухохатывались.
– Вези меня в шалаш, я принцесса. А ты грум.
– Почему грум, – я лошадь!
– Нет, ты грум. Грум – это перевозчик принцесс…
– Принцессы в шалашах не живут.
Он уже
