проведенных без амулетов, она чувствовала, как на нее медленно накатывают волны ясновидения.
– Мама! Тала! – шепнула она, прикрыв глаза.
Среди синеватого тумана показался большой костер. Языки пламени извивались. Оранжевые, желтые, иногда лиловые… Ее мертвая мать сгорала в этом огне.
– Мама, – повторила она, не вытирая слез, струящихся по ее щекам. – Не нужно было мешать жандармам забирать меня, лошадь не нарочно ударила тебя копытом. Она просто испугалась, мама…
Киона сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. Зловонный воздух наполнил ноздри, и ее затошнило.
– Нет, мне нельзя думать о маме!
Девочка изо всех сил сконцентрировалась на том, что увидела по прибытии в пансион: девочек в серых блузах, бритых наголо или с коротким ежиком черных волос – индианок ее возраста или на несколько лет старше. Ими занимались монахини. Она также видела с десяток мальчиков, тоже с бритыми головами, в изношенной холщовой одежде, за которыми следили трое кюре. Горе царило в этом месте – она ощущала его всем своим телом.
– Я должна отсюда сбежать, – тихо повторила она. – Я не могу здесь оставаться.
Киона боролась, стараясь держать глаза открытыми, но все же погрузилась в эту странную полудрему, которая позволила видениям нахлынуть на нее. Ужасные образы осаждали ребенка. Она увидела безжизненное тело девочки, лежащее под кустом. Ее губы посинели, ноги были босыми. Затем перед ней возникло лицо плачущего мальчика, над которым мужчина в сутане издевался таким отвратительным образом, что девочка вскрикнула, несмотря на свое состояние транса.
– Здесь было много смертей, – пробормотала она, встряхнув головой. – Дети… Как же они страдали! И какой дикий страх испытывали!
Ужас выдернул ее из оцепенения. Она вскочила и бросилась к двери.
– Мина, спаси меня! – слабо позвала она.
Ей не хотелось быть ни побритой наголо, ни избитой, а меньше всего не хотелось подчиниться воле этих людей, пропитанных ненавистью и презрением к ее народу, словно индейцы были животными.
По ту сторону двери послышался шум. Ей крикнули, чтобы она замолчала. Это означало, что за ней следят или, возможно, принесли хлеба и воды.
– Я хочу пить, – осмелилась сказать она.
– Пей свою мочу, маленькая безбожница, – ответили ей.
Испуганная, Киона неподвижно застыла. Теперь она боялась, что дверь откроется. Она съежилась возле стены, во рту у нее пересохло, живот свело от страха.
«Они забрали мои амулеты. И мою тунику из оленьей кожи, и сапоги, которые сшила мне мама…»
Ей хотелось сорвать с себя грубое платье, которое на нее надели, но она не делала этого из осторожности. Инстинкт диктовал ей, как выжить. Она могла замерзнуть предстоящей ночью, оставшись без одежды.
Сжав губы, широко раскрыв свои янтарные глаза, Киона всей душой призвала образ Эрмины – своей Мины, такой нежной и доброй.
