пела негромко, очень проникновенно, хотя на некоторых нотах ее хрустальный тембр вибрировал в воздухе. Ее душевное исполнение во многом определяло успех ее выступлений. Сильвини стала тому доказательством, поскольку даже пустила слезу, которую быстро вытерла.
– Очень красиво, – пробормотала она.
– Если бы вы слышали, мама, как она поет «Аве Мария», – сказал Овид. – Не удивляйтесь, Эрмина, я был в церкви Сен-Жан-де-Бребеф накануне Рождества 1939 года. Вы тогда просто очаровали публику.
«В своем черном бархатном платье, с распущенными светлыми волосами, вы были похожи на ангела, а я, несчастный идиот, проделал этот путь только для того, чтобы вас увидеть», – подумал он, опустив голову.
Эрмина была искренне польщена, убедившись, что Овид полюбил ее с их первой встречи, о чем в глубине души она давно догадывалась.
– Чтобы отблагодарить вас за гостеприимство, дорогая мадам Лафлер, я исполню «Аве Мария», – решила она, вставая.
Прикрыв глаза, молодая женщина полностью отдалась божественной песне, которую знала с восьми лет. На этот раз ее невероятно чистый голос зазвучал во всю мощь в скромном жилище. Это было также молитвой Тале, которую она больше никогда не увидит, Кионе и всем тем, кто сейчас страдал на земле. Когда она замолчала, зеленые глаза Овида блестели от волнения, а Сельвини беззвучно шевелила губами: судя по всему, молилась.
– Спасибо, – сказал учитель. – Я никогда еще не получал такого прекрасного подарка.
– А сейчас пора идти спать. Спокойной ночи, мадам.
Овид проводил ее до двери комнаты на первом этаже, которую показал ей по приезде.
– Обычно я сплю здесь, – уточнил он. – Мне не хочется пользоваться спальней Катерины. Она умерла, и у меня связаны с ее комнатой слишком страшные воспоминания. Поэтому я оборудовал эту бывшую кладовку для личного пользования.
Маленькая комнатка напоминала бы келью монаха, если бы не афиши, покрывающие стены. Это были анонсы фильмов, театральных пьес, а также яркая реклама местных горнолыжных и лодочных станций.
– Спокойной ночи, Эрмина.
– Мне кажется, моя «Аве Мария» не понравилась вашей матери, – тихо сказала она. – Она не пожелала мне доброй ночи и даже не взглянула на меня после пения.
– Не беспокойтесь, у мамы странный характер. Ей многое пришлось испытать в жизни, и мне самому непросто понять, когда она довольна, а когда нет. Мы отправляемся завтра ранним утром. Отдыхайте.
Овид оставил ее. Она вздохнула, без видимых причин чувствуя раздражение. Лежа в пижаме на шершавых простынях узкой железной кровати, она пыталась разобраться в реальных причинах своей нервозности. «Господи, дай мне силы не поддаться искушению! – взмолилась она. – Мне так хотелось обнять Овида, прижаться губами к его губам. Я слишком одинока ночью и днем – вот мое несчастье! Если бы только я была беременна, но нет! Еще немного, и я начну думать, что стала бесплодной».
Она всей душой надеялась на беременность после отъезда Тошана. Они не принимали никаких мер предосторожности, и это решение исходило от
