не оставался у нее ночевать. Вернее, она не позволяла. Мягко, несвойственно собственному характеру, просила его уйти, хотя еще несколько минут назад кричала в исступленном наслаждении так, что у Слоновой Катьки во вставных челюстях ломило, а Се-Се плакал навзрыд, ощущая себя совершенно несчастным. Настоящие путешественники всегда обходятся без женщин, успокаивая себя, глотал море из собственных слез горняк!..
Она говорила, что ни с кем не может ночевать, что натура у нее такая – проспать всю жизнь в одиночестве, и не в капитане вовсе дело.
Он не спорил, всегда уходил, лишь долго-долго смотрел на прощание в ее чистые глаза. Чего-то там силился выглядеть…
Как раз все дело заключалось именно в нем.
Юлька мучилась двойственным состоянием отчаянно. Видеть не могла его гэбэшную физиономию, но, когда глаза закрывала, мозги тотчас затуманивались, а тело ожидало вторжения.
Эмбрион тоже не собирался сдаваться, травил ее кровь нещадно, превратив лицо молодой женщины из полного жизнью, спелого и розового, совсем в чахоточное, с ввалившимися щеками.
На работе единственная подруга Ксана все допытывалась, что происходит, советовала пойти к врачу, но Юлька отнекивалась, успокаивая, что все нормально, мол, осенняя тоска в ней поселилась.
Бросая подругу, она садилась за свой рабочий стол и без устали отвечала на письма радиослушателей, относясь к строчкам, выходившим из-под ее руки, со всей душевностью, со всем состраданием, на которое был способен ее организм. А потом, сопереживая, она составляла концерты по заявкам. Кому она сострадала?..
«…мой сын Николай находится в Псковской колонии… Передайте, пожалуйста, для него песню в исполнении Муслима Магомаева…»
«…Женечке, единственной, которую я любил… Пусть она послушает, там, на небесах… “огромное небо, одно на двоих”…»
«…спасибо вам, Юлечка! Хорошие вы концерты делаете, сердечные…»
Иногда, в эпистолярный период, ей являлось лицо Пашки Северцева, смотрящее из пространства грустными глазами. Пашка иногда спрашивал, как из преисподней: «А меня кто пожалеет?»
Потом она решилась. Поинтересовалась у Платона до постели.
– Что с ним сделали?
– С кем? – не понял капитан, аккуратно вешая брюки на спинку стула.
– С Северцевым.
– Понятия не имею…
Он обнял ее что есть силы. А ее опять затошнило.
– Узнай! – почти приказала она.
– Любишь? – сдержанным шепотом поинтересовался он.
– Тебя люблю, – соврала с трудом.
– Узнаю, – пообещал он. – Криницин – его фамилия…
Уж как эмбрион корчился всеми своими уже достаточно прибывшими клетками, как ненавидел капитанскую «доблесть», а еще более испытывал отвращение к ней, которая поменяла извращенную похоть на любовь к отцу. Он, еще безвестный,
