поручили стрелять в ребенка, уже автоматически получил приказ убить и второго мальчика. Примерно так: «Тебе не впервой стрелять в пацанов, так что бери себе и этого».
Но если Седнева собирались убить и убили, то почему убивали отдельно от Семьи? Я вижу только одно объяснение: вместе с Леней Седневым расстреливаемых было бы ДВЕНАДЦАТЬ.
Дело, по моему мнению, обстояло примерно так:
– Их двенадцать. Значит, надо двенадцать человек и двенадцать револьверов.
– Не нравится мне эта цифра – двенадцать…
– А что в ней такого особенного?
– Апостолов у Христа было двенадцать…
– Ну и что?
– Церковь, когда узнает, что мы их расстреляли, возведет их в ранг мучеников. А то и святых. Для церкви двенадцать – число символическое…
– Мать их… Что же теперь, в две очереди расстреливать?
– Хоть в две, хоть в три, а всё равно получится двенадцать.
– Вот что, товарищи! Я думаю, одного надо убрать из дома. Например, поваренка. Чтобы было не двенадцать, а одиннадцать. Шлепнем их первыми. А потом потихоньку и с поваренком разберемся. Как ваше мнение, товарищи?
– Я согласен.
– (Никулину) Гриша, этот поваренок – твой. Ты, сынок, у нас главный специалист по пацанчикам. Тебе и карты в руки. Согласен?
– Сделаю, Яков Михайлович.
– Вот и славно. Пошли дальше…
Седнева увели из дома. Но число «12» засело в голове Юровского. И он приказывает П. Медведеву собрать для расстрела 12 наганов. Об этом он пишет в своей «Записке», о двенадцати револьверах говорят М. Кудрин и П. Медведев.
Почему оказалась у стены Анастасия?
Есть вопросы, на которые в документах нет и не может быть ответа. И не остается ничего другого, как попытаться мысленно поставить себя в тот расстрельный ряд. И представить, как это было. И тогда воображение может предложить вполне правдоподобные сценарии.
Например: после расстановки Юровским напротив Анастасии оказался Ермаков. Каково ей было стоять лицом к лицу с человеком, в пронизывающем взгляде которого можно было прочесть все что угодно. Это могло быть торжество каторжника, которому невообразимый выверт хода истории дал шанс войти в нее как участнику убийства царской семьи. Это могло быть кровожадное злорадство профессионального убийцы, испытывающего наслаждение от того, что он лишает кого-то жизни. Но в любом случае это было, вне всяких сомнений, крайне неприятное соседство. Ермаков мог быть пьян, он был курящим, он едва ли был чистоплотен, и тогда стоявшей напротив него девушке приходилось невольно вдыхать чудовищную смесь перегара, махорки, чеснока и омерзительно вонючего пота. А еще это могло быть циничное разглядывание юной и девственно чистой девушки грязным и похотливым похабником. Каково ей было чувствовать на себе его наглый, раздевающий
