нежно…»
Несмотря на то что был представлен не черновик стихотворения, а простое переписывание автором своего давно написанного стихотворения, в рукописном тексте как бы вновь переживалось, как бы вновь писалось.
Первое четверостишье:
Каблучком своим острым по сердцу задев,
Прохожу я, легка, как вечерний туман.
Ты – красавец, ты – светский пресыщенный лев,
И тебе покоряются все, Дон Жуан!
Если посмотрим на почерк, то видно, что строчки идут наклонно вниз, слова не выдержаны «по линейке», много букв сильно клинообразных, а слово «Дон Жуан» написано через дефис, словно какое-то сложное прилагательное, т. е. оно как бы «ограмматичено». Все это говорит о мечтательном, рассеянном настроении, преувеличениях и замкнутости на себе. Но ведь и смысл стихов говорит ровно о том же!
Второе четверостишье:
Ну а я над тобою смеюсь, Дон Жуан!
Над капризною маскою мелких страстей.
Не по силам тебе даже крупный обман,
Ведь любой человек – он ничей, он ничей!
Наклон строчек именно во втором четверостишье пошел вверх, пока не резко, но вверх. Это свидетельствует о живости в каком-то решении. Первая заглавная буква «Н» высокая и стройная, почти грациозная, в отличие от прописных букв в первом четверостишье… Еще ряд признаков говорит о том, что в человеке проснулись чувства благородства, искренности и эстетичности… Но ведь и смысл стихов свидетельствует о том же!.. Правда, есть одно «но» – слово «Дон Жуан» до сих пор написано с ошибкой – через дефис, «Д» в этом слове поникшее и словно мокрое. То есть для автора Дон Жуан до сих пор ненастоящ, невсамоделешен, а следовательно, и чувство пока не «разогретое», не доведенное до градуса сильной эмоции.
И наконец третье четверостишье:
Я танцую, и легкие юбки летят,
Как цыганские кони, – не нужен им плен!
Не кидай на меня свой пресыщенный взгляд,
Дон Жуан! Я ничья, Дон Жуан! Я – Кармен!
В рукописи Добровенской обнаруживается, что в слове «Дон Жуан» не только нет никакого дефиса, а между двумя частями этого имени большие пробелы. Первая строчка четверостишья не только идет вверх, она вверх просто взмыла, теперь уже много не угловатых, а округлых букв… Здесь уже появляется и эмоциональный напор, и живой Дон Жуан, и живая Кармен, и чувство, и танец…
Размашистые, крупные, словно выпуклые иероглифы Мисуги оставляли ощущение удивительного изящества, но стоило приглядеться к ним, и от каждого иероглифа начинало веять бесцельностью, пустотой. Наверно, он держал конверт в левой руке и, не жалея туши, щедрой кистью надписал его единым духом. Нельзя сказать, что его почерк был сух, но в нем проглядывали холодная бесстрастность и самонадеянность. Короче говоря, его
