вот здесь есть место, товарищ, – сказал кто-то за спиной Шахова.
Он обернулся и увидел четырехугольное, поросшее седой щетиной, лицо красногвардейца, предлагавшего ему сесть рядом с собой на свободное место.
По непонятной связи воспоминаний он теперь только понял, что грузовик все время едет не по тому маршруту, по которому он, Шахов, должен был ехать согласно приказа человека в очках из Военно-Революционного Комитета, что вместо Марсова поля, грузовик везет его к Зимнему дворцу.
– Куда мы едем? – прокричал он шоферу.
– Застава у Исаакиевской площади! – прохрипел, не оборачиваясь, шофер.
– Да ведь мне же не туда нужно! – снова прокричал Шахов и в отчаяньи стукнул шофера кулаком в спину.
– Уйди, – прохрипел шофер и взял максимальную скорость.
Грузовик покатился с бешеной быстротой, сотни листовок сразу полетели в воздух, улица позади кишела бегущими и нагибающимися людьми.
Прыгающее четырехугольное лицо оборотилось к Шахову.
– Да куда ж тебя посылали?
– К заставе у Троицкого моста.
Красногвардеец посмотрел на него пристально и положил руку на плечо.
Шахов едва расслышал в стуке мотора и неистовом грохоте колес:
– Ладно, брат, нам повсюду хватит работы!
5
Все, что произошло в этот стремительный день, все, что видел он и что понял, наконец, с ясностью почти болезненной, все было неожиданным для Шахова.
Весь мир гудел, как гигантский улей, все сдвинулось со своих мест, вошло в какой-то строго-рассчитанный план, в котором он, Шахов, был теперь отмечен и которым двигала одна грандиозная и яростная мысль.
Но вместе с этой мыслью, той самой, которая тысячи и десятки тысяч людей бросила в этот день на улицы Петрограда, которая билась в нем непрерывно – какие-то мелочишки, незначительные подробности запоминались ему с удивительной силой. Он замечал недокуренную папиросу, брошенную на вымокший газон у Казанского собора, оторванную пуговицу на солдатской шинели, случайное движение, пустую фразу, цвет глаз и длину ресниц людей, которых никогда раньше не видал и теперь видел мельком, каждую безделицу, на которую раньше не обращал никакого внимания.
В этот день из того непрерывного строя, в котором он жил до сих пор, извлечена была машинальность, заставлявшая его не замечать себя самого, своих слов и движений.
Он подносил к глазам руку – рука была другая, незнакомая, с узловатыми пальцами, с широкими ногтями.
На углу Морской он случайно взглянул в зеркало и сделал шаг назад, не узнавая своего лица – лицо показалось ему молодым, ясным и поразило особенной простотой и точностью. Сдвинутые брови разъединились, губы поползли в разные стороны – он неловко засмеялся и прошел мимо, чувствуя под рукой легкий холодок ружейного затвора.
Из того множества людей, с которыми Шахову пришлось столкнуться в этот сумасшедший
