играет музыка. Мы сели спиной к посетителям, и поэтому никто не мешает смотреть через дорогу напротив, где шумят старые могучие деревья Павловского парка.
Мы глядим на них и тихо разговариваем. Ты помечтала:
– Вот бы лето никогда не кончалось.
– Знаешь, если у нас заведутся денежки, увезу тебя в Париж, и не на недельку или две, а на целый год. Ну, по крайней мере, месяцев на девять – десять. Три осенних месяца мы прожили бы в Париже и набродились бы там всласть, а потом махнули бы на юг к Лазурному Берегу, на Средиземноморье, к виноградникам и рыбакам…
– Ой, – засмеялась ты, – отстань! Смени, пожалуйста, тему.
Но я продолжал.
– И скучали бы по России, по Павловску, по друзьям…
Ты посмотрела на меня строго, укоризненно покачав головой.
– Что ты мелешь? Мы и так Юльку видим раз в неделю.
– А что Юлька? Устроена надежно. Пусть учится и скучает о нас. А брат Сашка о ней позаботится, заменит тебя и меня. И вообще, хочу побыть с тобой вдвоем, чтобы только ты и я. Хочу, чтоб мы пожили для себя.
– Да-да-да… – скептически качаешь головой, вечно принимающая в штыки все, что бы я ни предложил.
…Тогда я открыл книгу Ильи Эренбурга “Люди, годы, жизнь” и стал читать тебе, не показывая обложку. В ней у писателя был свой Париж. Почти мальчишкой, скрываясь от царской охранки после пятимесячной отсидки в тюрьме, он оказался в этом огромном городе: “…когда в январе 1909 года я наконец-то снял меблированную комнату на улице Данфер-Рошеро, разложил привезенные с собой книги, купил спиртовку, чайник и понял, что в этом городе я надолго… Конечно, Париж меня восхищал, но я сердился на себя: нечем восхищаться!.. Я уже не был ребенком, меня пересадили без кома земли и я болел… Здесь нет весны, думал я в тоске. Разве французы могут понять, как идет лед, как выставляют двойные рамы, как первые подснежники пробивают ледяную кору? В Париже и зимой зеленела трава. Зимы вообще не было, и я печально вспоминал сугробы Зачатьевского переулка, Надю, облачко возле ее губ, тепло руки в муфте. Бог ты мой, сколько во Франции цветов! Ползли по стенам душистые глицинии, в каждом палисаднике были чудесные розы. Но глядя на лужайки Медона или Кламара, я огорчался: где же цветы? Как молитву, я повторял: мать-и-мачеха, иван-да-марья, купальница, львиный зев…”
– Как ты думаешь, кто это написал? – спросил я, прочтя тебе эти строчки.
– Конечно, русский человек, – ответила ты.
– А вот и нет. Старый еврей Илья Эренбург.
– Редкий русский так напишет, – ты задумалась.
– Сейчас у нас антисемитский шум, – сказал я, – но разве может человек без любви к России так написать? Я думаю, глупо делить людей по национальному признаку или по вере; как и писателей, их надо делить на хороших и плохих.
– Вот и напиши об этом – попросила ты.
– Не поймут, – мрачно вздохнул я.
– А
