развития. Завершился период индивидуального либерализма, священных прав частной собственности. Мы, воспитанники либеральной эпохи, не можем понять, что демократия, во имя которой мы воевали, означает равенство. Кончились самостоятельные единоличники. Право на частную собственность уже не священно!
– Нет, Георг, это не так, – Александр кладет свою большую ладонь на стол между стаканами вина, – говорю тебе, что действительность здесь слаба и бессильна, и вовсе не представляет просто переходной период. Это период жестокого испытания. Мы пришли к самому краю, к последней границе мира. И тут, каждый человек должен решить, по какую сторону этой границы он находится, какой стороне он принадлежит. Философствовать, стоя над пропастью, – указывает Александр в пространство набитого до отказа ресторана, – не время.
– Я во многом согласен с тобой. Согласен, что надо действовать, чтобы спастись. Но я не верю в то, что это последний час испытания. Мы живем среди народа с древней культурой в период, зависящий от международного развития. Демократия не только означает равенство равных, но и неравных. Мы, евреи, никогда не будем равны им, отсюда и наше великое разочарование. Но это логический результат переходного периода внутри древней культуры.
– Культуры тоже смертны, Георг. Не провозгласил ли Ницше о смерти всей культуры, о смерти Бога?
– Ну, да, Бог, в общем-то, еще агонизирует, – отвечает в раздумье Георг, – еще борется и колеблется между жизнью и смертью, – и наливает вино в пустой стакан.
Александр замолкает, погружаясь в размышления, затем говорит Георгу:
– Не первый раз я оставляю свою маленькую страну, и приезжаю в Германию. Но теперь я по-другому воспринимаю цели сионистского движения. Понимаешь ли, Георг, в то время, когда мир удаляется от принципов праотцев, мы совершили обратное – вернулись в мир праотцев по новой дороге. В мировом освещении, наше маленькое движение видится нам, как движение всемирной важности, сохраняющее вечные ценности во имя всего мира. В моем мире Бог не умер.
Из роскошного ресторана, она переходит в привлекательное кафе Кренцлера. Эмиль и Эдит покидают это место, минуют Бранденбургские ворота, идут по улице, ведущей к высокому обелиску Победы. Наоми в своем романе оставляет их в темноте, в широко раскинувшемся городском саду у озера.
У письменного стола она словно теряет себя, пытаясь проникнуть в душу нациста. Понимание, симпатия, волнение вырывается из ее душевной глубины, когда она пытается словами передать понимание Эмилем Рифке своего будущего, будущего офицера полиции, подчиняющегося нацистской организации и действующего в подполье ради освобождения Германии. Эмиль Рифке предает республику во имя своей возлюбленной-еврейки, но пытается вырваться из порочного круга, ибо многое знает. Клавиши пишущей машинки, кажется, сломаются под ударами пальцев, сердце колотится в ее груди.
– Разве я тебе не говорил, Эдит? Я верю в Гитлера. Ты понимаешь? Из всех идей, программ и призывов, витающих в пространстве этой
