там можно было обходить острые углы. А нормальная книжка в серии ЖЗЛ, о людях XX века, по крайней мере, никак не могла выйти.
– Все самое интересное выкидывали.
– Выкидывали. И авторы сами себя ограничивали. Они знали: это можно, это нельзя. А сейчас замечательное время, я вообще о цензуре не думаю. Я думаю только о том, как мне найти, нащупать, показать самые болевые моменты.
– Все позволено!
– Но не все полезно. В этом смысле ты сам себе свободная цензура. Сам отвечаешь за то, что пишешь, и не можешь потом ни на кого свалить: мне не дали сказать главного или вынудили солгать. Поменялись правила. Стали цивилизованными. Так что это нормальный процесс, что во всех шорт-листах присутствует non-fiction. (Замечательная фраза из уст русского православного писателя – в одном предложении из тринадцати слов – два латинизма и четыре англицизма, но чисто русских слов все же больше: семь из тринадцати. – И. С.) Fiction – более рискованная для читателя вещь, потому что это чистое самовыражение. А non-fiction, ЖЗЛ – менее рискованная: люди покупают не только автора, но и героя… Мне интересен феномен судьбы. Почему так складывалось, а не иначе? Как происходит диалог человека с той высшей силой, которая им управляет?
– В смысле какой ему дается люфт?
– Да, и что он делает с этим люфтом. Я пытаюсь понять, как устроена человеческая судьба. Как человек ей распоряжается, насколько ему дано ею управлять? Или судьба ставит стенку – и все? Я об этом писал и в своей прозе. Пытался исследовать на примере вымышленных героев. Но в non-fiction даже интересней. Можно взять реальную состоявшуюся судьбу, и лучше всего писательскую, – чтоб посмотреть ее зеркальное отражение в прозе, мемуарах, письмах и дневниках.
– Получается больше материала.
– И больше точек опоры. Это ж не болото вымысла! Тут можно твердо сказать – вот факт и вот факт, против фактов не попрешь.
– Вы сперва пошли в науку.
– Ну как – в науку… Диссертация – это не более чем развернутое сочинение, большое эссе… У меня даже название кандидатской было не очень научное: «Апокалипсические мотивы в русской прозе конца XX века». Я тогда как раз писал роман о конце света и с удивлением обнаружил, что не я один размышлял на эту тему. Но и еще куча самого разного народа – старых, молодых, левых, правых… Эта тема возникает, как мне кажется, в кризисные моменты развития общества – перед революцией, сразу после революции… А потом тема уходит. Но как только снова запахнет в обществе паленым – литература тотчас же реагирует. Мне было любопытно в этом смысле сравнить начало века с его концом, найти сходство и отличия.
– Ну и что вы поняли?
– Если коротко, то в начале века была надежда на рождение нового мира. Ожидалось, что будет некое подобие Царства Божьего на земле. У тогдашних авторов Апокалипсис перетекал в утопию, а утопия в антиутопию. Это хорошо видно на примере «Чевенгура» Платонова. Была вера в то, что за крахом будет еще что-то. А вот апокалипсическая
