поднесла к губам. Её ресницы оросились водяной пыльцой.
– Можливэ естэм милчэ…
Ему пришлось закончить это про себя: послышались раскаты грома. Из низкой, откуда-то приспевшей тучи, вмиг брызнул тёплый дождь. Анжела как будто знала, что начнется ливень, только и ждала его. Раскинув руки в стороны, она откинулась на перекладины скамьи, подставила лицо под учащавшиеся капли, зажмурилась и замерла с какой-то сатанински сладостной улыбкой.
Гроза всё расходилась, будто бы разбушевавшийся дракон в их честь метал по сторонам громы и молнии. Часть города была еще освещена косыми полосами света, но в ближнем нависавшем крае тучи чего-то грозно перемешивалось, меняло очертания, как если б в ее недрах оплавлялся медленно тяжелый пасмурный свинец. День точно смеркся: мозглой пеленой заволокло торговые палатки за аллеей и близстоящие фасады зданий. Стали неразборчивы карнизные, тремя точеными ферзями, башенки на колокольне у собора, которые они до этого разглядывали, ломая голову над тем, барокко это или ренессанс и что те могут означать. Затем он весь исчез, и дождь, смывая с крыш и листьев городскую пыль, полил как из ведра. Аллея по обеим боковинам скрылась под водой. Перед скамьей текли и пенились потоки, и в осенявших небо огненных разрядах было видно, как в мутноватых лужах около фонтана яростно вздуваются, шипят и тут же лопаются с плеском пузыри.
Всё выходило так, как он и представлял: неведомое снизошло и отрывало от земли. И Анжела, должно быть, управляла этим:
– Пшийдзь! пшийдзь! пшийдзь!
Верно уж, она звала к себе не только дождевые капли, и что-нибудь должно было вот-вот произойти. Взяв с нее пример, он тоже запрокинул голову и начал повторять:
– Пшийдзь! пшийдзь!
Тут было уж не до градаций и оттенков: разуться бы, схватить её за руку и бежать.
Вымочив насквозь до нитки, дождь утих внезапно, как и начался. Они сидели точно на плоту, который вынырнул из бурных вод; девушка, смеясь, болтала над землей ногами в своих гольфах и глядела вверх. В одно мгновенье небо над собором расцветилось радугой: сияющее семицветьем коромысло перекинулось через город, к еще укрытым мгой крестам церквей на горе; тут солнце проглянуло из-за уходившей тучи дальше, коснулось темных островерхих луковок, тепло и благолепно озарило их. И радуга померкла. Анжела выдернула из волос заколку, – с ее намокших прядей все еще бежали ручейки, и выбросила к небу руки… Не утерпев, он приподнял её на закорки: она нисколько не противилась, была податливо телесна и легка как одуванчик. Когда он поднимал ее, она успела захватить цветы, – швыряла их теперь через плечо как новобрачная и заливалась безмятежным смехом, будто перезванивали колокольчики. Над нею простирался только свод небес. Конца аллее не было. На зеркало асфальта падал и кружился, веселя прохожих, белый лепестковый шлейф.
Такая вот история. Было ли в ней что-то необычное, судите сами. В чем-то он, пожалуй, чуть драматизировал ее, храня как оберег в своем
